Севастопольский камень - Леонид Соловьев

Таким же безликим был для Аленушки и хозяин – немецкий кулак, который увез ее с невольничьего рынка в Магдебурге на свою ферму. Хозяин чуть-чуть знал по-русски. «Был в плену», – догадалась Аленушка.

Аленушка уже несколько раз ловила на себе его странно внимательные взгляды, и все ей стало понятно.

Весь день провела она в смятении, в тревоге, на ночь крепко заперла свою каморку. Но хозяин ночью не постучался – ему некуда было спешить. Дня через два он поймал Аленушку в темном коридоре и сунул что-то ей в руку. Это было дешевенькое позолоченное кольцо. Аленушка заливалась слезами над этим постылым подарком и проклинала свою красоту, которая там, на Родине, приносила ей столько радости, а здесь, на враждебной чужбине, обернулась горем и напастью.

Спать она в эту ночь не могла. Когда все уснули, взяла в руки свои туфли с деревянными подошвами и, прокравшись босиком по коридору, вышла во двор – погоревать и подумать.

Все было чужим вокруг – и земля, и небо, и какие-то мутные, тусклые звезды, глядящие в упор, как совиные немигающие глаза. Но ветер дул с востока, и в тихом его шелесте Аленушке чудился далекий, тоскующий голос: «Аленушка, сестрица моя! Выплынь, выплынь на бережок…» Истерзанное горем и ужасом сердце Аленушки отвечало на этот призыв скорбным стоном: «Иванушка братец! Тяжел камень ко дну тянет…»

Она долго стояла во дворе, молясь о чуде. И чудо совершилось – его принес на своих крыльях восточный ветер с далекой родной стороны. Ночь была ноябрьская, холодная, Аленушку прохватило ветром, и она заболела.

Конечно, простуда сама по себе не освободила бы Аленушку от немецкого рабства, но в бреду, в жару ей пришла спасительная мысль: хотя бы на время избавиться от своей красоты. Аленушка перестала есть, пищу свою она тайком выбрасывала. Голодовка в соединении с болезнью за две недели превратили ее в щепку. Вдобавок по лицу пошли какие-то прыщи. Аленушка нарочно не давала им заживать. Каждое утро она разглядывала в зеркале свое обезображенное лицо с торчащими скулами, запекшимися губами и темными, провалившимися подглазьями. Вся ее красота исчезла бесследно. «Слава богу! – думала она. – Теперь уж никто не польстится».

Вот когда, наконец, показал себя хозяин! Он стал с ней груб и жесток. Хотя Аленушка была еще очень слаба, он заставил ее пройти вместе с ним пешком в соседнюю деревню, километра за четыре, к фельдшеру.

Обычно беды и удачи приходят к людям полосами – у Аленушки началась полоса удач. Фельдшер, брезгливо осмотрев ее, обнаружил хрипы, сохранившиеся в легких после простуды. Фельдшер считал себя светилом в медицине, его заключение было кратким и безапелляционным:

– Знаете ли, герр Вулле, – важно сказал он, – вам надо избавиться от нее, и чем скорее, тем лучше. У нее самая настоящая чахотка, теперь она для вас бесполезна – пусть едет умирать к себе домой.

– Чахотка! – ужаснулся хозяин и отодвинулся от Аленушки.

Эту декабрьскую ночь она провела в сарае – хозяин не пустил ее в дом, опасаясь заразы. Утром он отвел ее в полицию и показал там справку, полученную от фельдшера. Немцы не стали затруднять себя медицинскими переосвидетельствованиями – чахотка так чахотка, найдется другая русская девушка, более пригодная для работы в Германии. И она поехала домой, в Россию.

Слишком долго было бы рассказывать здесь о том, как разыскала она в Феодосии давнего приятеля своей покойной матери – старого рыбака-бригадира, уговорила старика принять ее на баркас мотористкой, как в замасленном комбинезоне с утра до вечера, без выходных, трудилась над старым, разбитым мотором, приводя его в порядок. У Аленушки был свой план, и для успешного выполнения этого плана хороший, надежный мотор был просто необходим. Аленушка замыслила побег на советский берег. В артели было восемь человек, но только двоих – самых надежных – посвятила она в свои замыслы. Старик бригадир ничего не знал – он показался ей трусоватым и недостаточно решительным для таких дел.

Аленушкина верность, до сих пор служившая ей только щитом, превратилась в наступательное оружие. Скромная, тихая, мечтательная девушка шла в открытый бой за свою свободу и любовь. Она смотрела на перстенек, прощальный подарок Степана, и втайне гордилась собой – она свое слово держит! В шелесте влажного ветра с востока по-прежнему слышался ей далекий призыв: «Аленушка, сестрица моя! Выплынь, выплынь на бережок…» И она голосом своего горячего сердца отвечала: «Я слышу! Я выплыву, Степа, милый, я обязательно выплыву! Скоро, вот уже скоро!..» Могуче и просторно расстилалось перед Аленушкой синь-широко море, пышно цвели восходы и пламенели закаты, грохотал прибой, разбивая каменистый берег, человеческими голосами кричали белые чайки, словно зачарованные девицы, посланные из волшебного светлого царства с доброй вестью к Аленушке. По ночам звезды, трепетно переливаясь, горели над ней тихим и живым пламенем, и во всем Аленушке чудился добрый знак.

Наконец мотор был отремонтирован и проверен, в трюме хранились надежно упрятанные запасные бидоны с горючим. Аленушка уговорилась со своими друзьями – Игнатом Проценко и озорным черноглазым Сашей Янаки использовать первый же выход в море и взять курс к советскому берегу. Немцы оказались предусмотрительны – прошлой осенью из Феодосии на Кавказ уже ушли два баркаса, и немцы решили не выпускать рыбаков из порта без охраны – по два солдата на каждый баркас.

Из первого рейса пришлось вернуться и сдать улов немцам. То же повторилось и во второй раз, и в третий, и в четвертый…

Саша Янаки был человек от природы горячий и вспыльчивый, к тому же – зачем скрывать? – его волновала и близость Аленушки.

– Так у нас никогда ничего не выйдет! – сказал он, стукнув по столу кулаком. – Этих проклятых немцев надо просто ликвидировать.

Игнат Проценко – пожилой, грузный и могучий (он легко бросал пятипудовые мешки на грузовик и в одиночку перетаскивал якоря), только молчал и сопел в ответ. Когда Саша его допек, он раздраженно ответил:

– Чем ты будешь его ликвидировать? Пальцем? А у него автомат на шее висит!

Еще два раза вышли в море – оба раза вернулись и сдали немцам улов. Саша бесновался:

– Я лучше сети перережу и днище продырявлю, чем немцев нашей рыбой кормить! – Аленушка молчала, закусив губы: что могла она сделать там, где двое мужчин оказались бессильны? Молчал и Проценко – в его тугодумной, но трезвой голове шла своя работа.

– Подождем, пока подвернется случай, – сказал он, а какой именно случай – не пояснил.

И этот случай подвернулся, и в такой день, когда меньше всего можно было ожидать. В море вышли сразу три баркаса; на каждом была охрана, и, кроме того, немцы послали сторожевой катер. Попробуй убеги – снаряд нагонит!

Море хмурилось, белые чайки носились и кричали, падая грудью на волны. Теперь они уже не казались Аленушке зачарованными девицами, посланными к ней с доброй вестью. Она ошибалась – именно этому ненастному дню было суждено стать первым днем ее свободы.

После полудня начало штормить. С немецкого охранного катера просигналили возвращение в порт. Но шторм нарастал стремительно, тучи опустились и понеслись над самой водой, море взгорбилось и закипело, ветер уныло засвистел и завыл в снастях. Баркасы начали убирать сети, это заняло минут сорок, а мгла за это время сгустилась, и в бледном прерывистом свете молний хлынул косой, резкий, яростный ливень, окончательно закрывший видимость.

С трудом пробираясь по скользкой, уходящей из-под ног палубе, Игнат Проценко подошел к моторному отделению и открыл дверцу. В лицо ему пахнуло нагретым маслянистым запахом. Игнат сказал Аленушке несколько слов. Побледнев, она молча подала ему тяжелый гаечный ключ. Он сунул ключ в карман, закрыл дверцу и ушел, балансируя по мокрой палубе.

На носу увидел он Сашу Янаки. Они совещались недолго. Саша, кивнув головой, направился к штурвальному мостику.

За штурвалом стоял сам бригадир. «Тебя зачем-то немцы требуют!» – прокричал Саша в самое ухо старику сквозь свист и вой урагана. «А?.. Что?..» – не понял старик. «Немцы, говорю, требуют!» – повторил Саша, указывая на корму, где стояли оба немца. Рядом с ними, перетягивая какой-то канат, возился Проценко. «А, чтоб их!» – проворчал старик и, передав молодому рыбаку штурвал, пошел на корму.

Мутно-пенистые горбатые валы накатывали один за другим, вздымая баркас на гребни и снова низвергая в бездну. Стоя у штурвала, Саша Янаки видел перед собой то небо, то зеленоватую пучину воды. Время!.. Стиснув зубы, Саша резко переложил руль, подставив накату правый борт. Свирепая огромная волна подбросила баркас, но не перевернула, а лишь накрыла его всей своей многотонной тяжестью. Саша на секунду ослеп и оглох под этим соленым водопадом. Оглянувшись, он увидел немцев – мокрые с головы до ног, они отфыркивались и отплевывались, а рядом с ними, тоже весь мокрый, стоял Игнат Проценко. Старичок бригадир, скользя и спотыкаясь, бежал на раскоряченных ногах обратно к мостику. «Дьявол, как держишь!» – завопил он отчаянным голосом, но вопль его потонул в реве, рокоте и плеске второй волны, накатившейся на борт, и его винт завыл в воздухе. Саша повис на штурвале. Он видел с мостика: волна еще не успела схлынуть и суденышко еще не успело выпрямиться, когда Игнат Проценко, натужившись, со страшной силой опустил гаечный ключ на голову первого немца, а второго ударил ногой в живот, – взмахнув руками, немец свалился на палубу. Старичок бригадир, оцепенев, стоял у мостика с выпученными глазами и отвалившейся челюстью. Накатила третья волна; когда Саша опять оглянулся, немцев на корме уже не было. С глубоким вздохом Саша уверенно провернул штурвал и поставил баркас носом к волне. Все кончилось.