Севастопольский камень - Леонид Соловьев

Она была точно такой, как описывал Прохор Матвеевич: холмик, на нем – пятиконечная звезда, а ниже, вокруг основания, – красивая кайма из белых камешков. На могиле лежали цветы, иные полуувядшие, иные совсем еще свежие, положенные, по-видимому, только сегодня.

Вечерело, над морем широко, вполнеба, разгорался пышный багряный закат, окрашивая своим пламенным золотом облака, воду, листву, покосившиеся кресты и каменные потемневшие надгробья. Так мирно и тихо было вокруг, что я невольно подумал о неизвестном летчике: «Наконец-то он успокоился…» В это время издалека донесся зычный голос репродуктора. Местное радио сообщало о взятии Мелитополя. «Мелитополь взят! Мелитополь взят!» – два раза повторил диктор, и в короткой паузе, наступившей потом, мне вдруг послышался слабый, но явственный гул, идущий как будто из-под земли.

Это мне, конечно, просто-напросто показалось. А может быть, и вправду, в ответ репродуктору вместе с миллионами живых сердец дрогнуло, забилось и радостно зарокотало похороненное здесь неукротимое, раскаленное сердце неизвестного летчика?..

Аленушка

– Аленушка, сестрица моя!

Выплынь, выплынь на бережок…

– Иванушка, братец!

Тяжел камень ко дну тянет…

Русская сказка

В этом рассказе речь пойдет о верности и о большой любви, это будет рассказ об одной русской девушке из Феодосии.

Девушку из Феодосии звали Елена, но сама она больше любила простое имя – Аленушка. Она с детства привыкла к этому имени и окончательно закрепила его за собой, прочитав однажды грустную сказку о несчастной сестрице Аленушке и о братце Иванушке. В книжке была и картинка: сидит Аленушка одна-одинешенька во глухом лесу у темной глубокой воды, о чем-то думает, и на сердце у нее камень. Девочка не могла без слез видеть эту картинку, а мальчишки в школе дразнили: «Вот и тебе так же придется сидеть у моря, когда подрастешь». Она всхлипывала, заранее оплакивая свою горькую судьбу.

Как золотой сон, минуло ее детство, и пришла юность – просторная, чистая, в солнечном свете, в морских зеленовато-прозрачных волнах. В девятнадцать лет Аленушка познала всю полноту молодого счастья. Она жила вдвоем с матерью, глуховатой старушкой, работала техником по ремонту моторов на рыбачьих баркасах. Все любили Аленушку, баловали, она веселилась, ходила на пляж купаться и загорать, по вечерам, после концерта или кино, допоздна гуляла со своим Степаном под яркими крупными звездами юга. Этот Степан, моряк с военного тральщика, показал себя в первую же минуту знакомства с ней очень сообразительным парнем, угадав без подсказки ее настоящее имя.

– Елена, – сказала она, протянув руку; он, засмеявшись, ответил: «Аленушка!» – и она улыбнулась ему с благодарностью.

Аленушка была очень красива спокойной русской степной красотой и, сознавая это, пренебрежительно относилась к назойливым ухаживаниям знакомых ребят, но Степан сумел зацепить ее за сердце. Он появился перед ней как-то неожиданно, вдруг, на морском берегу, словно сказочный королевич, вышедший из моря; каждое его слово было кстати, каждое движение – в лад, вся повадка была у него ясная, веселая, легкая. И потом Аленушке никогда не было с ним скучно, и ни разу он не заставил Аленушку насторожиться, заботливо оберегая чистоту ее молодой любви. В благодарность за это она платила ему безграничным доверием, таким доверием, что иногда считала его способным понимать не только ее слова, но и самые мысли, даже не мысли, а таинственную музыку ее души. Однажды лунной ночью сидели они вдвоем на берегу, на старом камне – голубое кружево пены подкатывало к самым ногам и, влажно шипя, таяло на темном песке.

– Жаль только, что тебя зовут Степан… Лучше бы Финист, – сказала Аленушка и вздохнула.

– Что такое? – встрепенулся он. – Какой это Финист? Такого даже имени русского нет!

– Финист – Ясный сокол, – ответила Аленушка. – Он днем гуляет по поднебесью, а вечером ударится о сыру землю и сделается перышком. А на самом деле он добрый молодец…

Степан отодвинулся и широко раскрытыми глазами пристально посмотрел ей в лицо.

– Ты что, Аленушка, бредишь? Что у тебя творится в голове – какие-то Финисты, соколы… Ничего не понимаю…

– Ты многое не понимаешь, – прошептала она, опять вздохнула, потом тихо засмеялась – в ответ собственным мыслям.

Счастливая и светлая юность Аленушки тоже была как золотой сон до самой войны.

Провожая на фронт Степана, Аленушка взяла от него подарок – маленький перстенек – и сказала так:

– Я буду тебе верна, слышишь? Везде и всегда, хоть целых тридцать три года. Иди и не сомневайся во мне.

Степан уехал, и с этого дня вся жизнь Аленушки приобрела один-единственный смысл – ожидания. Она, разумеется, не сидела сложа руки: после работы спешила на курсы, потом в госпиталь на дежурство. Ее внешняя жизнь шла деятельно и кипуче, но внутренняя была заполнена только верностью и ожиданием. Она с необычайной строгостью требовала от себя выполнения своего долга верности. Как-то раз ей случилось нечаянно попасть на вечеринку, где пили вино и танцевали. Аленушка очень любила танцевать и не удержалась. Ночью, глядя сухими горячими глазами в темноту, она шептала себе: «Ты дрянь, ты ничтожество! Ты здесь танцуешь, а он, может быть, там кровью истекает или в атаку идет!» И этот «он» уже перерастал Степана, включая в себя все, что было ей дорого, – ее дом, Финиста – Ясного сокола, русские поля и березы, которые она страстно любила, хотя, родившись в Крыму, ни разу не видела, кроме, как на картинках. В эту ночь Аленушка почувствовала свою верность единой и всеобъемлющей – устремленная на Степана, она в то же время обнимала собой весь родной русский мир.

Занятия на курсах медсестер подходили к концу. Аленушка готовилась ехать на фронт. Ей обещали назначение в ту бригаду морской пехоты, в которой сражался Степан. Но судьба рассудила иначе. Феодосию заняли немцы. Старушка мать умерла. Аленушку погнали в неволю в Германию.

Получив повестку, она словно окаменела. Без слез, без жалоб и сетований она собирала в дорогу маленький узелок. До указанного в повестке срока явки на вербовочный пункт оставалось еще часа три.

Аленушка пошла на берег: проститься с морем, Степаном, со своей милой Родиной. День был осенний, ласковый, море тихо перекатывало зеленые стекловидные валы. Аленушка одна-одинешенька сидела на берегу, плакала, и слезы ее капали на феодосийский нагретый солнцем бел-горюч песок. Вот когда сбылись детские смутные предчувствия, обещавшие Аленушке черную неизбывную беду. Плача, она повторила здесь, на влажном ветру, свою клятву: хранить верность хоть тридцать три года, а если тридцати трех лет не будет, то до смерти.

В назначенный час она пришла на пункт. Перстенек – подарок Степана – она повернула на своем пальце так, чтобы камешек смотрел внутрь ладони и своим блеском не привлекал внимания солдат. Но свою красоту она спрятать не могла – фельдфебель сразу приметил Аленушку.

К ночи поезд вышел из Крыма, началась Украина, а там, дальше, за степями, лесами, горами, лежала в ядовитом, черном тумане чужая страшная Гитлерия, как некое царство двенадцатиглавого лютого змия, пожирающего людей живьем. Прямо в логово к этому змию везли Аленушку – маленькую слабую русскую девушку, а светлый витязь на коне, с острым копьем и щитом червленого золота был далеко и не мог подоспеть ей на помощь.

Солдаты-охранники ехали в отдельном пассажирском вагоне. У фельдфебеля, начальника эшелона, было свое купе. Аленушку привели к фельдфебелю – покорную, подавленную, беззащитную. Фельдфебель так и решил, что она сопротивляться не будет, – сыто усмехнувшись, он защелкнул дверь, поставил на столик бутылку вина, консервы, нарезал хлеба. Аленушка молчала, не поднимая глаз. Но когда фельдфебель шагнул к ней, она схватила со стола нож и прижалась, вся дрожа, к запертой двери.

– Не подходи! – задыхаясь, сказала она. – Зарежусь!

Глаза ее светились темным отчаянным пламенем, и фельдфебель понял, что сделай он еще одно движение – и Аленушка действительно зарежется.

– Так! – изменившимся, заглохшим голосом пробормотал он по-немецки. – Очень хорошо!.. Ты будешь за свое упрямство три дня сидеть в карцере.

Он приказал перевести Аленушку в штрафной вагон – застенок на колесах. Два дня Аленушке не давали пить – все ждали, когда она сдастся и запросит пощады. На четвертый день она, вероятно, умерла бы, но тут фельдфебель прислал кружку воды: негодяй понимал, что за Аленушку с него могут спросить как за ценный товар.

Штрафной вагон многому научил Аленушку – страх перед фашистами сменился ожесточенностью. Она и раньше знала, что фашисты – враги, но знала это больше разумом. Теперь же она почувствовала это всем своим существом. Ее обидел не фельдфебель – ее обидел гитлеровский лютый двенадцатиглавый змий. Фельдфебель был виновен не больше, чем всякий другой фашист, а всякий другой фашист не меньше, чем фельдфебель, все же вместе и каждый в отдельности они были бесконечно виновны, и все враги. Ведь фельдфебель об Аленушке ничего не знал – она была для него просто русская, вот и все. И для Аленушки отныне любой фашист стал безлик и огромен, воплощая в себе всю Гитлерию. Она не замечала, не видела, не хотела видеть в них отдельных личных особенностей внешности и характера.