Русская литература первой трети XX века - Николай Богомолов

А вот ход мысли в стихотворении ««А это — хулиганская»,— сказала...», где пропетая давней соперницей-подругой Ольгой Глебовой-Судейкиной песенка «Мы на лодочке катались...» оказывается настоятельно требующей какого-то катарсиса, и единственное, что может быть предложено в этом качестве —

Взять старую географию РоссииИ перечислить <...>Все губернии, города,Села и веси,Какими сохранила ихРусская память………………..Второй волноюПеречислитьХотелось мне угодниковИ местные святыни,Каких изображаютНа старых образах…………………И тогда(Неожиданно и смело)ПреподнестиСтраницы из «Всего Петербурга»Хотя бы за 1913 год —Торговые дома,Оптовые особенно…………………Мучная биржа,Сало, лес, веревки, ворвань...…………………И этимСамым житейским,Но и самым близкимДо конца растерзав,Кончить вдруг лирическиОбрывками русского бытаИ русской природы:Яблочные сады, шубка, луга.Пчельник, серые широкие глаза,Оттепель, санки, отцовский дом,Березовые рощи да покосы кругом.

Символическим противопоставлением реальности советской жизни оказываются то бани, то сало и ворвань, то — в других контекстах — жарко натопленная тесная комната с клопами... Но ведь почему-то и нэп, с его внешним материальным благополучием, не вызывает у Кузмина ни тени сочувствия. По-прежнему свое настроение он определяет как «контрреволюционное», а в 1924 году, в разгар нэпа, пишет стихотворение «Не губернаторша сидела с офицером...», совершенно недвусмысленное. Стало быть, дело тут очевидно не в символических противопоставлениях, а в том, что оказались задеты наиболее существенные внутренние струны поэта, что и заставило его время от времени, несмотря на отчетливо чувствовавшуюся опасность, обращаться к политическим стихотворениям.

Напомним, что 6 апреля 1929 года Кузмин записал в дневнике: «Почему я никогда в дневнике не касаюсь двух- трех главнейших пунктов моей теперешней жизни? Они всегда, как я теперь вижу, были, мне даже видится их развитие скачками, многое сделалось из прошлого понятным. Себе я превосходно даю отчет, и Юр<кун> даже догадывается. Егунов прав, что это религия. М<ожет> б<ыть>, безумие. Но нет. Тут огромное целомудрие и потусторонняя логика. Не пишу, потому что, хотя и ясно осознаю, в формулировке это не нуждается, сам я этого, разумеется, никогда не забуду, раз я этим живу, а и другим будет открыто не в виде рассуждений, а воздействия из всех моих вещей. <...> Без этих двух вещей дневник делается как бы сухим и бессердечным перечнем мелких фактов, оживляемых (для меня) только сущностью. А она, присутствуя незримо, проявляется для постороннего взгляда контрабандой, в виде непонятных ассоциаций, неожидан<ного> эпитета и т.п. Все очень не неожиданно и не капризно».

В этой записи, как кажется, речь идет не только о «теперешней жизни», но и о более общих проблемах, в том числе и тех, что определяют «политическую» поэзию, которая, как выясняется, не может существовать сама по себе, то есть строиться по законам актуального публицистического текста, сколь бы существен он ни был для проживаемого момента. Единственный вариант, делающий поэзию существующей,— восстановление всеобщей связи вещей, которая в сугубо «политических» произведениях опускается, уходит из поля зрения автора, уступая место вроде бы более существенному. а на самом деле лишь представляющемуся таковым.

Наконец, последнее из существенных дополнений к биографии Кузмина — вырезанная из какой-то книги и вклеенная в альбом дарственная надпись: «Михаилу Алексеевичу Кузьмину <так!> на добрую память. В. Розанов».

Отношения Кузмина с Розановым сколько-нибудь подробно пока что проследить не удается, хотя они, судя по всему, должны быть весьма значимы для постижения многих сторон творчества Кузмина[1022]. Несомненно, что писатели неоднократно встречались уже со второй половины 1900-х годов, однако из полного текста дневника, внимательно прочитанного, не создается впечатления, что эти встречи производили сколько-нибудь сильное впечатление на поэта. Единственное время, когда встречи с Розановым фиксируются достаточно регулярно и с чувством глубокой заинтересованности в собеседнике,— военные годы. Именно тогда Кузмин активно печатается в суворинском «Лукоморье», посещает его редакцию и видится с Розановым. Однако никаких значимых подробностей в тексте дневника не сообщается, а потому ныне публикуемая запись остается пока загадочной.

Таким образом, представленные в архиве Л.А. Глезера автографы Кузмина одновременно и дают ответы на некоторые вопросы, и ставят вопросы новые, решать которые еще предстоит совместными усилиями всех заинтересованных исследователей.

4. Письма М.А. Кузмина С.К. Матвеевскому

Впервые — Минувшее: Исторический альманах. М СПб., 1997. (Т.) 22.

До сих пор единственными источниками сведений об отроческих годах Михаила Алексеевича Кузмина (1872—1936) оставались два текста: написанное летом 1906 года краткое повествование, озаглавленное «Histoire edifiante de mes commencements»[1023], и обширная переписка с одноклассником, будущим советским наркомом иностранных дел Георгием Васильевичем Чичериным (1872—1936). Именно эта последняя, опубликованная до сих пор лишь частично[1024], до сих пор использовалась исследователями чаще всего и практически безо всякой проверки, ибо возможностей для верификации сведений, почерпнутых из писем, не было никаких.

Публикуемые ныне письма такую возможность предоставляют, ибо обращены к другому гимназическому приятелю и касаются тех же самых тем, которые возникают и в переписке с Чичериным.

Итак, перед нами семь писем, относящихся к 1890—1891 гг. и обращенных к Сергею Константиновичу Матвеевскому. Как следует из сведений, введенных в научный оборот А.Г. Тимофеевым, в 1878—1891 гг. он учился в Санкт-Петербургской VIII гимназии, то есть окончил ее в один год с Кузминым, в том же году поступил в Императорскую Академию художеств[1025]. В печатных источниках по истории Академии находим некоторые дополнительные сведения о Матвеевском: он родился 27 июня 1870 г. в семье неклассного художника, проучился в Академии по классу живописи с 1891 по 1895 г. и был выпущен с тем же званием неклассного художника, что и его отец[1026]. О дальнейшей судьбе его сведений у нас практически нет. Как сообщила заведующая Отделом письменных источников Новгородского музея-заповедника, где хранятся письма, Г.К. Маркина, в двадцатые годы он перебрался из Новгорода, где ранее жил, куда-то в район, и следы его теряются.

В 1890 году он входил в наиболее тесный круг друзей Кузмина. 21 июля этого года Чичерин сообщал Кузмину: «Мы очень много видались с Викт. Влад. и моим давнишним другом Влад. Павл. Звонаревым <...> Я очень рад, что наконец он познакомится с нашею компаниею (ты, Столица, Сергей, Соковнин, Григорий)»[1027] из писем Кузмина к Чичерину мы узнаем, что он сделал портрет того из одноклассников, в которого Кузмин тогда был страстно влюблен, — Сергея Столицы[1028].

Впрочем, жизнь и судьба Матвеевского нас в данный момент не слишком занимают. Наиболее существенно то, что публикуемые письма проливают новый свет на некоторые ключевые моменты в жизни Михаила Кузмина, издавна волнующие тех исследователей, для которых его биография во многом определяет и все его творчество.

Вот как сам Кузмин вспоминал о тех годах, к которым относятся публикуемые письма: «Одно лето я жил в Ревеле и, как Юша вообразил, что влюблен в Мясоедову, так я себя представил влюбленным в Ксению Подгурскую, девочку лет 16, с манерами полковой дамы. Это было наиболее детское из всех приключений. Скоро мы кончили гимназию. Мое религиозное (до того, что я просился в священники, и в гимназии, зная это наряду с несчастной влюбленностью в Столицу, о связи с Кондратьевым и потом с другими уже одноклассниками, надо мною смеялись) настроенье прошло, я был весь в новых французах, нетерпим, заносчив, груб и страстен. Летом, гостя у дяди Чичерина, Б.Н. Чичерина я готовился в консерваторию, всем грубил, говорил эпатажные вещи и старался держаться фантастично. Все меня уговаривали идти в университет, но я фыркал и говорил парадоксы»[1029].

Напомним, что этот текст писался уже в 1906 г. для чтения своим друзьям, и потому в нем легко увидеть некоторое сдвижение событий. Прежде всего на это обратил внимание А.Г. Тимофеев, предположив, что подробно изложенный в письмах к Чичерину из Ревеля «роман» с Ксенией Подгурской (или Подгорской, как называет ее Кузмин и в письмах к Чичерину, и в письмах к Матвеевскому) был для Кузмина весьма важен психологически: «Только одно объяснение принципиального невнимания М.Кузмина к ревельским каникулам 1890 года представляется нам психологически достоверным — искреннее, неподдельное увлечение Ксенией Подгурской <...> Это чувство находится в видимом противоречии с той сексуальной ориентацией Кузмина, которая во многом сформировала облик и предопределила популярность нового поэта и писателя. Поэтому, по мере того, как отходит в прошлое период юношеских исканий и поисков своего «я», писатель, определившийся литературно и психологически, «вычеркивает» эпизод, отягощающий его память, из творчества и образа своей жизни»[1030].