Русская литература первой трети XX века - Николай Богомолов

Пункт о «мало спроса» должен был быть хорошо известен Кузмину из общения с тем же Павликом и другими гомосексуальными проститутками, которых он во множестве встречал в это время. Что касается раздела «прогоняют от генерала», то не исключено, что здесь имеется в виду нечто, восходящее к описанию Брешко-Брешковского: «Академик[1002] всматривался, где он видел это лицо, и вспомнил, что видел в одном официальном альбоме русских сановников. Но там старик был в мундире со звездами.

Жернов указал ему кресло.

— Прошу садиться...

И чуть не добавил:

— Ваше превосходительство...

Старик сел, держа на коленях цилиндр маленькими, затянутыми в перчатки руками.

— Я могу вам предложить один заказ? <...> Вам знакомо, конечно, имя Содома? <...> И знаете его вещь — она пользуется большой популярностью — «Св. Себастиан»? <...> Мне было бы желательно, чтоб, соблюдая до последних мелочей всю композицию: фигура, фон, околичности — словом, все, вы взяли на себя труд написать мужской портрет. У него, у этого юноши, такое же гибкое нежное тело, как и у Себастиана кисти Содома. Это мне и внушило мысль. Что касается гонорара, вопрос для меня безразличный. Но ставлю непременное условие. В колорите, в наивности пейзажа ни на волос не уклоняться от прототипа. Это вас устраивает?» (С. 78—79).Из пассажа выглядит очевидным, что Клавдий живет у этого сановника, которому может соответствовать «генерал» из плана.

Вся пятая часть выглядит неясной. На некоторые размышления наводит строка «Богородица пристает». Под этим может иметься в виду опыт Сержа в секте хлыстов, где руководительница «корабля» именовалась Богородицей. Нам не известно сколько-нибудь достоверно, имел ли Кузмин контакты с хлыстами, но в свете известных материалов о распространении секты в России и интересе различных писателей к ней это вовсе не исключено[1003]. Если такое наше предположение справедливо, то тогда купец должен быть явно также связанным с хлыстами, а вся история — завершаться разрывом с сектантами.

Из следующей части более или менее ясны два пункта, связанные с деятельностью натурщика. Если пренебрежительное отношение Кузмина к этой стороне профессиональной деятельности Валентина очевидно, то для Брешко-Брешковского она выглядит вполне существенной. Процитируем хотя бы часть тех строк, которые характеризуют внешность и поведение Клавдия в романе:

«Толпа петербургская так бедна красками, так монотонна! Мало-мальски яркое пятно уже овладевает вниманием.

А он весь такой экзотический, и что-то беспокойное, именно беспокойное в его внешности. Где-нибудь в Париже, в Неаполе Жернов, пожалуй, не заметил бы его, но здесь, на Невском...

Юношеская, гибкая фигура, даже чересчур гибкая,— он злоупотреблял этой гибкостью, извиваясь на ходу и ритмично колыхаясь торсом. Рассыпаются до плеч густые в кольцах черные волосы. Им тесно под плоским беретом. <...> Красив ли он? Нет, не красив. Ни одной правильной черты. Но каждая линия страшно характерна! Голова напоминает один из строгих карандашных портретов Гольбейна. <...>

Тон его тела был нежный, бледный, серебристый. Такие гармоничные мужские фигуры — далеко не на каждом шагу. Академик, поглаживая густую, длинную бороду, заметил:

— Для Антиноя не сыскать лучшей модели. Ни одной погрешности в пропорциях. <...>

Не прошло мгновенья, как перед живописцем был юный Вакх. Откинув назад голову, в чувственном экстазе, с полураскрытым ртом, Клавдий протянул вперед обе руки, белые, атласистые, как шевелящиеся змеи. <...> Потом Клавдий перевоплотился в титана. <...> Когда он лег неподвижным сфинксом, упершись локтями в ковер и взяв лицо в руки, застывшее, непроницаемое, каменное лицо, формы и линии спины получались артистические...» (С. 10—13)[1004].

Трудно сказать, дополнялось ли это описаниями уверенности героя в своей духовной исключительности, но на всякий случай процитируем и те строки романа, которые об этом повествуют: «Нет, вы ничего не понимаете! Надо любить красоту. Красота — это все. Вы думаете, Клавдий ничего не понимает? Ошибаетесь. Клавдий — богатая натура. Ты смеешься, Поль? Смейся. Ты — барин, дворянин, а ты не стоишь Клавдия. Да, да, не стоишь... Я должен был родиться в богатстве. Из меня, может быть, вышел бы Перикл или Алкивиад... А я родился в нищете. Я не знаю, кто был мой отец, но моя мать — простая, бедная женщина. Я — безграмотен, еле пишу, но вы почитайте мои дневники! Может быть, из меня вышел бы писатель, художник, музыкант, поэт... Клянусь вам, господа, я умею тонко чувствовать! Я выше толпы, да, выше... А она меня презирает... И мне хочется крикнуть ей, взять и крикнуть...

— Свиньи вы все! Я вас презираю, я, Клавдий...» (С. 49).

Что же касается пункта «в женском платье», то он, конечно, может касаться и каких-то неизвестных нам приключений самого Валентина-Сержа, но может быть и каким-то вариантом воспроизведенного Брешко-Брешковским рассказа Клавдия: «Эх, господа, был в Москве один человек, тот меня понимал... Тот понимал... Зачем я не писатель, не романист? Ему за шестьдесят, нет, больше. Семьдесят. Барин с головы до ног. Манеры, голос... Еще в молодости он выщипал себе бороду и усы... По волоску выщипал... <...> Да, так он мне рассказывал свою молодость... В театрах он появлялся в дамских туалетах и никто не сказал бы, что он мужчина. Для забавы он конкурировал с известной тогда кокоткой Бланш и брал всегда себе ложу напротив ее ложи. И вот соперничество! Каким-то образом он узнавал наперед ее туалеты и себе делал... На них вся Москва смотрела — кто победит? У каждого своя свита...» (С. 49—50)

Варианты «бедствий» героя, несомненно, могут быть самыми разнообразными, однако могут соответствовать и тому, что фигурирует в романе: «Помню, выпали особенно подлые дни. Мать уже не служила больше в оперетке. Подурнела, постарела... Таких не держат. Нужны молодые, хорошенькие, чтобы буфет хорошо торговал. Там, как и везде, не буфет при театре, а театр при буфете. Матка — я дома зову ее маткой — поступила на резиновую мануфактуру поденно. Много не выработаешь. А я, как назло, позировал две недели в академии одному конкуренту и не получил ни копейки» (С. 101). И как раз в этом момент по сюжету Брешко-Брешковского Клавдий встречает некоего светского авантюриста князя Тигринцева, который — вовсе не исключено — может соответствовать первому любовнику Сержа, что намечено в плане Кузмина.

Этим исчерпываются все наблюдения, которые мы смогли сделать на основании планов ненаписанной повести. Однако представляется существенным попробовать определить и то, какими стимулами руководствовался Кузмин в своих замыслах и как они соотносились с принципами его прозаического творчества.

Рискнем предположить, в творческой эволюции Кузмина именно в этот момент совершается определенный перелом, связанный с тем, что выработанные какое-то время назад принципы прозы оказываются исчерпанными. Напомним, что речь идет о лете 1907 года, когда первое отдельное издание «Крыльев» стремительно распродавалось (в июле М.Ф. Ликиардопуло сообщал Кузмину, что на складе осталось всего экземпляров триста, а в конце сентября Брюсов писал о полной распроданности книги[1005]), «Картонный домик» произвел своего рода сенсацию и значительно увеличил известность Кузмина, но в критике самого близкого Кузмину лагеря повести были приняты с большими сомнениями.

Если на высказывания газетных обозревателей можно было не обращать внимания, то непонимание смысла опубликованного наиболее чуткими и, по логике вещей, наиболее близкими по духу Кузмину людьми не могло не заставить его задуматься над удачей написанного. Потому рискнем предположить, что замысел «Скорпиона» (о котором говорилось выше) издать в одной книге «Крылья», «Картонный домик» и «Красавца Сержа» должен был показаться Кузмину слишком уж сводящим всю его прозу к одному — скандальному — знаменателю. Обратим внимание и на то, что «Картонный домик» никогда не перепечатывался Кузминым, несмотря даже на то, что сенсационный для своего времени текст так и оставался дефектным. Видимо, что-то глубоко не удовлетворяло автора в этой повести, как и в замысле новой повести из современного быта.

Вторым моментом, который мог останавливать Кузмина при начавшейся работе, была сама возможность пересечения литературы «высокой», к которой должна была относиться его повесть, и откровенно «низовой», представленной романом Брешко-Брешковского. Возможность вкладывать в уста персонажа, прямо списанного с того же самого человека, которого предполагал сделать «натурщиком» и Кузмин, суждения откровенно риторического моралистического плана (Клавдий декларирует пишущему его портрет в позе св. Себастиана академику Жернову среди прочих рассказов о своей судьбе: «Там, за кулисами, я слышал много циничных и гнусных слов. Но слов: работа, труд, честность, нравственность... — их при мне не произносили. Когда из мальчика я вырос в юношу, я понял, что они, эти слова, существуют. Но уже было поздно... Слишком талантливо развратили меня Жозефина Петровна и компания. Не хочу хвастать, но я делал попытки уйти от этой жизни» (С. 100) — и так далее) должна была выглядеть для Кузмина если не вовсе отвратительной, то, во всяком случае, совершенно неприемлемой и в каком-то смысле уравнивавшей роман с записками самого Валентина. Потому попытка уйти от «оригинала» планировавшейся повести не могла не подвергнуться сомнению, что, вероятно, и является внутренней и окончательной причиной отказа от работы.