Русская литература первой трети XX века - Николай Богомолов

Демьянов (под которым подразумевался сам Кузмин) носил в плане фамилию Курмышев, более отчетливо обнажавшую его родственную связь с прочими Курмышевыми; но интереснее всего поиски фамилий для Мятлева и Темирова. Имя и отчество для Мятлева были придуманы сразу — Павел Иван<ович>, а вот фамилия поначалу была иная — Вершинин. И пока он именовался так, Кузмин выбрал для Темирова-Сапунова-Феофилактова имя последнего — Николай Павл<ович>, потом записал фамилию, которую нам прочесть не удалось, а потом начал писать: «Мят», остановился, зачеркнул, отдал эту фамилию Вершинину, и спустя уже некоторое время придумал новую (она записана карандашом) Ронин.

Не беремся сейчас угадывать, чем вызваны такие перемены и почему особое внимание при этом было уделено художникам, но отметим, что в следующем плане (неполном) персонажи уже по большей части называются теми именами, которые были для них придуманы:

«6. (Начало любви. Появл<ение> повести. Сплетни). У Сакс.

(У Курмышев<ых>. Раиса разгов<аривает> с бабушкой ).

(Первые слухи. Мейерхольд. Бумажн<ый> бал. Предп<оследняя> репетиция).

(Разговор с Темировым о Мятл<еве>. Macrotage).

(Объяснение. На тройке. Павл<ик> спит).

(У Курмышев<ых>. Моют руки).

(Об<ъяснение> с Валент<ином>).

(13. Бумажн<ый> бал (дал бы пощечину)).

14. Отъезд».

Таким образом, что существенно для наших дальнейших выводов, в сознании Кузмина вполне возможным путем создания «современной» прозы было движение от описания событий, происходивших в действительности, к постепенной их обработке с приданием ореола некоторой вымышленности или, во всяком случае, прикрытия от непосредственного читательского узнавания.

Что же касается повести «Красавец Серж», то для ее реконструкции у нас есть довольно большие возможности, если иметь в виду не только сохранившиеся планы и разработки (к сожалению, то, что Кузмин, как зафиксировано в дневнике, начал писать, на настоящий момент нам неизвестно), но и совокупность прочих фактов.

Прежде всего напомним часть фразы из уже цитировавшегося письма к Нувелю: «...хоть приниматься за «Красавца Сержа» по дневнику Валентина — так впору». О чем идет речь, можно понять, обратившись к дневнику Кузмина несколько более раннего времени. Напомним (часть далее цитируемых записей уже приводилась в нашей книге), что 27 февраля Кузмин познакомился со странным гостем: «Днем неожиданно явился какой-то тип в берете, зеленой бархатной рубахе под пиджаком без жилета, с ярко-рыжими кудрями, очевидно, крашеный. Оказывается, натурщик Валентин, где-то читавший «Крылья», разузнавший мой адрес и явившийся, неведомо зачем, как к «русскому Уайльду». Большей пошлости и аффектации всего разговора и манер я не видывал. Он предлагал мне свои записки как матерьял. М<ожет> б<ыть>, это и интересно. Но он так сюсюкал, падал в обморок, хвастался минут 40, обещая еще зайти, что привел меня в самый черный ужас. Вот тип. Оказывается, знает и про «Балаганчик» и про Сережу, которого он считал братом и т. п.»

На следующий день, после первого чтения, Кузмин записывает: «Дневник Валентина — что-то невероятное, манерность, вроде мечты о жизни бульварного романа, слог — все необыкновенно комично, но есть неожиданные разоблачения и сплетни». На протяжении нескольких дней дневник этот стал его постоянным чтением. 1 марта: «Читаю дневник Валентина: это забавно». 2 марта та же запись повторяется. 5 марта дневник читается прилюдно. «После обеда, только что я хотел отправиться к тете, как пришел <С.В.>Троцкий, уже в четвертый раз, манеры совершенной тетки. Когда я играл «Куранты», приехала сначала тетя, потом Сапунов. Телефонирую Людмиле <Л.Н.Вилькиной>, что не могу быть, конечно, страшная обида. Болтали, читал «Картонный домик», отрывки дневника Валентина». 13 мая он читает дневник Валентина Вяч. Иванову. Видимо, претензии автора дневника на художественность делали его текст в кругу Кузмина и друзей комическим, а оттого некоторые слова и ситуации стали нарицательными при описании любовных похождений. Так, 10 марта Кузмин записывает: «Вчера Нувель видел Птичку, который сообщил ему про пассажного студента, что хотя он женат на богатой, но, как выражается Валентин, «из плеяды», и потом у него бывают грамотные юнкера, моряки, гимназисты»[984]. И на следующий день: «Это нелепо, это смешно, это напоминает Валентина, я сам вижу. Я думаю о том студенте, которого, наконец, гуляя часа 2 по Морской мы видели с Вал<ьтером> Фед<оровичем>; потом он пропал...»

Потом упоминания о случайных встречах с Валентином несколько раз встречаются на страницах дневника, а потом, 5 сентября, читаем наиболее существенную для нас запись: «В «Бирж<евых> ведом<остях> Брешко-Бреш<ковский> уже изображает Валентина»». Здесь имеется в виду роман Н.Н. Брешко-Брешковского «Петербургская накипь», где Кузмин безошибочно узнал своего знакомца в фигуре натурщика Клавдия.

Это упоминание в дневнике оказалось последним, а все, что нам дополнительно удалось обнаружить о судьбе этого человека, ставшего героем двух прозаических произведений — написанного и оставшегося в проектах, — относится к началу следующего, 1908 года и принадлежит, вероятно, тому же Брешко-Брешковскому, постоянному художественному критику газеты «Биржевые ведомости»: «Осенью прошел слух, что известный в художественном мире натурщик Валентин исчез бесследно. Многие живописцы, для которых он служил хорошей моделью, прямо затосковали. <...> Говорили, что Валентин уехал в Варшаву и был там случайно убит. Говорили, что его заколол ножом какой-то хулиган. На самом же деле известный натурщик жив и невредим. Он взят в солдаты и служит рядовым в 8-й роте л.-гв. Семеновского полка»[985].

Теперь мы можем представить читателю планы повести в том виде, в каком они нам известны. Первый вариант более схематичен, но отчетливо рисует видевшуюся Кузмину структуру повести:

«Вступление (визит. Газета)

1. часть (детство)

2. часть (слава)

3. часть (натурщиком по рукам) приказчиком гуляет[986]

4. часть (сам тапет <тонет?>). Шантаж

5. часть (macrotage. У матери. Натурщ<ик>. Ниж.)

6. часть (бедствие. Пьет)».

План этот не был доведен до конца, и Кузмин пишет еще два, из которых второй, гораздо более разработанный, мы приведем полностью, добавляя (в примечаниях) из первого варианта фрагменты, более отчетливо прописанные там:

«1. рождение в садах, devirgination[987]

2. 1. утро

2. вечер

3. прогулка. Изв<естие> что <мать?> в Пар<иже>.

4. В Париже

5. Rue Lafitte

6. Скандал[988]

3. 1. Посел<яется> у тетки

2. приказчик

3. в иконн<ой> лавке; встр<ечает> Ваню

4. посетители

6. бал у Немки Дуры

7. эпиз<од> с Броскиным

8. уход; разгов<ор> с Ваней

3 <так!> 1. Таврида

2. Катание в Славянку

3. Demoiselle d'honneur. Ваня счастлив

4. Разные гости

5. Мало спроса

6. Попойка. Ваня покин<ул? ут?>. Болен.

7. Прогоняют от Генерала

8. Уехал с ботинками

5. 1. Встр<ечает> присл<анного> <?>

2. У купца (б. Ионы <?>)

3. Представление?>

4. Богородица пристает <?>

5. Прогоняют <?>[989]

4. 1. предлагают Macrotes

2. demarches

3. В Царском

4. арест[990]

5. болезнь

6. Натурщиком. Ходил за Ван<ей> делом <?>

7. В женском платье

8. Шантаж

9. Слава натурщика

5. 1. У матери

2. бедствия

3. demarches

4. risee в летн<ем> саду. Ваня в летн<ем> саду

5. жажда славы

<6> встреча с 1-ым любовн<иком>[991]

7. Шуллерство <так!>

8. Конец»[992].

Материал и сам по себе представляется достаточно любопытным, но еще более существенно, что его оказывается возможным дополнить различными материалами, которые могут (конечно, лишь с известной степенью вероятности) прояснить отдельные пункты плана. Источниками для такой более подробной реконструкции для нас являются дневник Кузмина, а также страницы романа Брешко-Брешковского, связанные с жизнью именуемого там Клавдием (впрочем, не лишне отметить, что на самом деле его зовут Савелий, а Клавдий — принятое им самим «для красоты» имя: это заставляет думать, что и Валентин вовсе не было подлинным именем реального человека) натурщика Валентина. Здесь мы исходим из презумпции того, что в своих произведениях Н.Н. Брешко-Брешковский вполне натуралистически воспроизводил как черты характера прототипа своего героя, так и события из его жизни. Такой подход в первую очередь делается возможным, конечно, исходя из дневниковой записи Кузмина, когда он по маленькому фрагменту безошибочно узнает реального человека (мы оставляем в стороне поиски прототипов других персонажей романа, хотя и они, по всей вероятности, возможны). Но и сам метод работы автора, стремящегося сохранить как можно больше деталей действительности в повествовании, делает подобную проекцию более чем вероятной.