Никита Хрущев - Жорес Медведев

Непоследовательность, колебания, недостаточную осведомленность, да и просто недостаток образования Хрущева умело использовали консервативные круги в партийном и государственном аппарате. Те изменения в общественных науках, литературе и искусстве, о которых мы писали выше, задевали интересы многих очень влиятельных людей в нашей стране. Реакция исходила при этом не только от консервативных кругов партийно-государственного аппарата, но и от консервативно настроенных деятелей науки и культуры. Среди них разгоралась полемика, которую можно было бы считать вполне нормальным явлением, но при равных условиях без административного движения она никак не могла привести к победе консервативных течений. Такой нажим, однако, не мог стать достаточно сильным без поддержки Хрущева – его влияние и власть в 1962–1963 годах были почти безграничными, Хрущев, который поддерживал одновременно и Лысенко, и Твардовского, хотел иметь добрые отношения с И. Эренбургом, с В. Кочетовым, становился иногда объектом сложных интриг. Одной из таких интриг, задуманной и организованной, вероятнее всего, секретарем ЦК Л. Ф. Ильичевым, было посещение Хрущевым 1 декабря 1962 года художественной выставки в Манеже.

Выставка была не слишком большим событием в культурной жизни столицы. Речь шла о произведениях, посвященных 30-летию Московского отделения Союза художников. Экспозиция работала уже месяц, не вызывая заметного интереса у москвичей. Здесь можно было познакомиться с картинами официально признанных и известных художников: С. Герасимова, Е. Белашевой, Н. Андреева, И. Грабаря, А. Дейнеки, Б. Иогансона, К. Юона, Кукрыниксов и др. Никого из абстракционистов участвовать в выставке не предлагали.

Неожиданно группа наиболее активных неофициальных художников получила приглашение выставить в Манеже и свои картины, для чего отвели второй этаж выставочного зала. Всех откликнувшихся попросили находиться 1 декабря возле своих произведений и давать пояснения. Ждали членов Президиума ЦК КПСС, но Хрущева уговорили присоединиться к ним с большим трудом. Никита Сергеевич охотно посещал выставки новой строительной техники, сельскохозяйственных машин, проектов застройки Москвы, промышленные выставки различных стран. Но в живописи он не разбирался и никогда в жизни не был даже в знаменитой Третьяковской галерее. Поэтому Хрущев довольно быстро прошел по Манежу. Некоторые картины ему понравились, другие оставили равнодушным, часть произведений явно не понравилась, например работы художника Р. Фалька. После беглого осмотра состоялась беседа с художниками первого этажа. Как писала 2 декабря «Правда», «художники и скульпторы горячо поблагодарили товарища Хрущева, руководителей партии и правительства за посещение выставки, за внимание к их творческому труду, за ценные советы и критические замечания».

После осмотра официальной части выставки Хрущев собрался уходить и уже надел пальто, но с него насильно пальто сняли, убеждая познакомиться с расположенной на втором этаже выставкой «абстрактного» искусства. И без того сильно раздраженный, Хрущев поднялся наверх. Вот что об этом можно прочесть в том же номере «Правды»: «В тот же день руководители партии и правительства осмотрели работы так называемых абстракционистов. Нельзя без чувства недоумения и возмущения смотреть на мазню на холстах, лишенную смысла, содержания и формы. Эти патологические выверты представляют собой жалкое подражание растленному формалистическому искусству буржуазного Запада. “Такое «творчество» чуждо нашему народу, он отвергает его, – говорит Хрущев. – Вот над этим и должны задуматься люди, которые именуют себя художниками, а сами создают «картины», что не поймешь, нарисованы ли они рукой человека или хвостом осла. Им надо понять свои заблуждения и работать для народа”».

Более колоритно и точно описывал эту встречу известный скульптор и художник Эрнст Неизвестный. Он вспоминал: «Осмотр он (Хрущев) начал в комнате, где экспонировалась живопись, представляемая Белютиным и еще некоторыми моими друзьями. Там Хрущев грозно ругался и возмущался мазней. Именно там он заявил, что “осел мажет хвостом лучше”. Там же было сделано замечание Желтовскому, что он красивый мужчина, а рисует уродов. Там же произошла моя главная стычка с Хрущевым, которая явилась прелюдией к последующему разговору. Стычка эта возникла так. Хрущев спросил: “Кто здесь главный?” В это время Ильичев сказал: “Вот этот”. И указал на меня. Я вынужден был выйти из толпы и предстать перед глазами Хрущева. Тогда Хрущев обрушился на меня с криком… Именно тогда я сказал, что буду разговаривать только у своих работ, и направился в свою комнату, внутренне не веря, что Хрущев последует за мной. Но он пошел за мной, и двинулась вся свита и толпа.

И вот в моей-то комнате и начался шабаш. Шабаш начался с того, что Хрущев заявил, что я проедаю народные деньги, а произвожу дерьмо! Я же утверждал, что он ничего не понимает в искусстве. Разговор был долгий, но в принципе он сводился к следующему: я ему доказывал, что его спровоцировали и что он предстает в смешном виде, поскольку он не профессионал, не критик и даже эстетически безграмотен (я не помню слов и говорю о смысле). Он же утверждал обратное. Какие же были у него аргументы? Он говорил: “Был я шахтером – не понимал, был политработником – не понимал. Ну вот сейчас я глава партии и премьер – и все не понимаю? Для кого же вы работаете?”

Должен подчеркнуть, что, разговаривая с Хрущевым, я ощущал, что динамизм его личности соответствовал моему динамизму, и мне, несмотря на ужас, который царил в атмосфере, разговаривать с ним было легко… Опасность, напряженность и прямота соответствовали тому, на что я мог отвечать. Обычно чиновники говорят витиевато, туманно, на каком-то своем сленге, избегая резкостей. Хрущев говорил прямо. Неквалифицированно, но прямо, что давало мне возможность прямо ему отвечать. И я ему говорил, что это провокация, направленная не только против меня, не только против интеллигенции и против либерализации, но и против него. Как мне казалось, это находило в его сердце некоторый отклик, хотя не мешало ему по-прежнему нападать на меня. И интереснее всего то, что, когда я говорил честно, прямо, открыто и то, что я думаю, – я его загонял в тупик. Но стоило мне начать хоть чуть-чуть лицемерить, он это тотчас чувствовал и брал верх.

Вот только один пример. Я сказал: “Никита Сергеевич, вы меня ругаете как коммунист, вместе с тем есть коммунисты, которые поддерживают мое творчество, например Пикассо, Ренато Гуттузо”. И я перечислял многие ангажированные и уважаемые в Советском Союзе фамилии. Он хитро прищурился и сказал: “А вас лично волнует, что они коммунисты?” И я соврал: “Да!” Если бы я был честным, я должен был бы сказать: “Мне плевать, мне важно, что они большие художники!” Словно почувствовав зло, он продолжал: “Ах это вас волнует! Тогда все ясно, пусть вас это не волнует, мне ваши работы не нравятся, а я в мире коммунист номер один”.