Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прочтя это, Лем, очевидно, понял: лед тронулся. Если цензура допустила публикацию такой статьи, а потом на автора и редколлегию не обрушились громы и молнии, как на польских прелатов в 1965 году за примирительное послание немецким коллегам («Мы прощаем и сами просим прощения»), – значит, власти разжали хватку. И действительно, в том же январе, когда Блоньский опубликовал свое эссе, Валенса встретился с заместителем госсекретаря США Джоном Уайтхедом, а в Москве пленум ЦК КПСС объявил перестройку управления экономикой и провозгласил политику гласности. И опять же одним из показателей новой оттепели стали шаги навстречу церкви. Примас Глемп дал интервью «Литературной газете», Советский Союз посетили мать Тереза и архиепископ Манилы Хайме Син, а Иоанн Павел II совершил третье паломничество в Польшу. СССР захлестнул вал запретной еще недавно литературы, Валенса же в сентябре провел встречу с вице-президентом США Джорджем Бушем – старшим, а в следующем месяце сформировал общепольский исполком «Солидарности».
В 1987 году у Лема вышли в Польше два новых романа и книга интервью, которые он дал Бересю. Кшиштоф Ментрак, печатая заметку о последних публикациях писателя в популярнейшей ежедневной газете «Экспресс вечорны», озаглавил ее просто – «Год Лема»[1156], а в столь же популярной «Жиче Варшавы» другой публицист охарактеризовал происходящее как «подлинный фестиваль книг Лема»[1157]. Директор «Выдавництва литерацкого» Куж готов был даже напечатать одну из книг Щепаньского, к которому испытывал неприязнь, лишь бы Лем в обмен на это подписал с издательством еще один договор, но Лем не пошел ему навстречу. Щепаньский, конечно, ценил такое отношение, но но все же должен был признаться в дневнике после прочтения книги интервью Береся с Лемом: «<…> Не могу собраться и сказать ему (Лему. – В. В.), что меня приводит в замешательство его абсолютная уверенность в собственной правоте во всем»[1158].
«Жиче Варшавы» одной из первых уведомила о выходе «Мира на Земле», как обычно, 100-тысячным тиражом[1159]. Однако отзывы были средние. В «Штандаре млодых» написали о романе: «<…> С грустью приходится констатировать, что абсолютное большинство интеллектуально привлекательных идей в этом произведении второй свежести. Захватывающая картина эволюции вооружений в ближайшие 50 лет – от мамонтоподобных и страшно дорогих до дешевых, мелких и умных – целиком взята из „Библиотеки XXI века“. А неожиданный финал игры между человечеством и его арсеналами, выведенными на Луну, списан с „Футурологического конгресса“ того же автора. Удивляет также не встречавшаяся ранее у писателя непоследовательность в фабуле»[1160]. Кшиштоф Копка тоже высказал Лему упрек в неоригинальности, а еще в том, что все заявления об упадке культуры на Земле ближайшего будущего не находят подтверждения в романе: сказано, например, что роботы вытеснили людей из медицины, но все психиатры, с которыми советуется Ийон Тихий, – люди[1161]. В свою очередь Анна Насиловская в «Твурчости» подчеркнула диалектику Лема: «Каким был бы мир без вооружений? Роман ставит диагноз, что в нем господствовало бы благосостояние, которое привело бы к инфантилизации общества и стиранию культурных рефлексов <…> Чтобы цивилизация не вырождалась, ей, стало быть, нужны вооружения, а культура оказывается функцией агрессивной стороны общества <…>»[1162]. А вот 39-летний писатель Яцек Натансон увидел в произведении Лема удачное сочетание романа с эссе, философским трактатом и гротеском (та самая непоследовательность в фабуле), отметив явное влияние языка Гомбровича. Но и он констатировал, что роман оставляет впечатление небрежно написанного, поскольку слишком часто использует пассивный залог, нехарактерный для польского языка, а