Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

Отметив, что экстренная программа создания водородной бомбы уже получила поддержку Объединенного комитета начальников штабов, Оппи встревоженно указал на то, что «настроения в среде физиков тоже начали меняться». Ходили слухи, что даже Ханс Бете собирался вернуться в Лос-Аламос и на постоянной основе подключиться к работам над супероружием.

На самом деле Бете пока еще не принял окончательного решения, его прибытие в Принстон ожидалось после обеда того же дня. Он прибыл вместе с Эдвардом Теллером, ездившим по стране и набиравшим физиков в свою команду в Лос-Аламосе. Теллер утверждал, что Бете якобы уже согласился. Бете отрицал и говорил, что приехал в Принстон посоветоваться с Оппенгеймером. Увы, он застал Оппи «таким же неуверенным, как и он сам, и таким же растерянным относительно того, что следовало предпринять. Я не получил от него ожидаемого совета».

Не открывая своих собственных взглядов на супероружие, Оппи тем не менее ознакомил Бете и Теллера с отрицательным отношением Конанта к экстренной программе. Теллер, приехавший в Принстон с убеждением, что Оппи выступит против нового оружия, был даже рад, что великий ученый занял нерешительную позицию. Теллер всем говорил, что теперь уж Бете точно присоединится к нему в Лос-Аламосе.

Однако Бете в выходные дни обсудил водородную бомбу со своим другом Виктором Вайскопфом, заявившим, что война с применением термоядерного оружия будет чистым самоубийством. «Мы оба согласились, — сказал Бете, — что после такой войны, даже если мы ее выиграем, мир прекратит свое существование… тот самый мир, который мы тщились сохранить. Мы потеряем то, за что боролись. Разговор получился очень длинным и очень сложным для нас обоих». Через несколько дней Бете позвонил Теллеру и сообщил о своем решении. «Он был разочарован, — вспоминал Бете, — я же почувствовал облегчение». Несмотря на то что главную роль сыграл Вайскопф, Теллер был убежден, что Бете отговорил Оппенгеймер.

Тем временем Роберт вел свои собственные серьезные разговоры, мучительно пытаясь, несмотря на научные, политические и нравственные сомнения, прийти к окончательному решению. Ответственность как председателя консультативного комитета КАЭ заставляла его обуздывать свои инстинкты и естественные побуждения. Он старался меньше говорить и больше слушать. Конант, однако, не был связан такими условностями. Он дал резкий ответ на письмо Оппенгеймера от 21 октября, сообщив Оппи — возможно, по телефону, — что в случае обсуждения вопроса о супероружии в комитете «определенно выступит против этой безумной авантюры».

В пятницу 28 октября 1949 года в два часа дня Оппенгеймер объявил открытым восемнадцатое (с января 1947 года) совещание консультативного комитета КАЭ по общим вопросам, проходившее в конференц-зале на Конститьюшн-авеню. В течение трех дней Исидор Раби, Энрико Ферми, Джеймс Конант, Оливер Бакли (руководитель лабораторий телефонной компании «Белл»), Ли Дюбридж, Хартли Роу (директор «Юнайтед фрут компани») и Сирил Смит заслушивали выступления таких экспертов, как Джордж Кеннан и генерал Омар Брэдли, а также подробно обсуждали достоинства и недостатки супербомбы. Члены КАЭ Льюис Стросс, Гордон Дин и Дэвид Лилиенталь тоже иногда участвовали в заседаниях. Все присутствующие понимали, что от администрации Трумэна требовался твердый, конкретный ответ на советские испытания. За сутки до заседания Лилиенталь отметил в своем дневнике, что Эрнест Лоуренс и прочие поборники супербомбы «пускали слюнки, почуяв запах крови». Эти люди, писал он, считали, что «тут нечего и думать…». Перед официальным открытием совещания Оппенгеймер показал собравшимся письмо отсутствующего члена комитета, химика Гленна Сиборга. В 1954 году критики Оппенгеймера утверждали, будто он умолчал о наличии письма, однако один из членов комитета, Сирил Смит, запомнил, как Оппи показал его всем присутствующим еще перед началом совещания. Сиборг неохотно признал, что водородная бомба нужна Америке. «Хотя я сожалею о невероятных усилиях, которые придется приложить нашей стране, — писал он, — должен признать, что не вижу, как их можно избежать. <…> Чтобы набраться храбрости и рекомендовать отказаться от такой программы, я должен сначала услышать солидные аргументы против».

Оппенгеймер нарочно не стал высказывать свое отношение, пока все не выговорятся. «Он держал свое мнение при себе, — вспоминал Дюбридж. — Мы все выходили, огибая стол, и высказывали свое мнение, оно у всех было негативным». Лилиенталь расслышал, как Конант, «настолько побледневший, что кожа, казалось, стала прозрачной», пробормотал: «Мы уже создали одного Франкенштейна», как если бы желал сказать — зачем создавать еще одного? Раби вспоминал, что во время обсуждения в субботу и воскресенье «Оппенгеймер шел в фарватере Конанта». По словам Дина, «очень подробно обсуждались нравственные последствия». Лилиенталь в субботу вечером записал в дневнике, что Конант «резко выступил против [водородной бомбы] по моральным соображениям». Когда Бакли заявил, что между атомной бомбой и супероружием нет моральной разницы, по свидетельству Лилиенталя, «Конант не согласился: мораль имеет разные степени важности». А когда Стросс заметил, что окончательное решение все равно будет приниматься в Вашингтоне, а не всенародным голосованием, Конант ответил: «Но приживется ли оно, будет зависеть от того, как страна посмотрит на нравственную сторону вопроса». Конант даже спросил: «Нельзя ли это рассекретить? Я имею в виду тот факт, что такой вопрос вообще рассматривается?..»

Раби попал в точку, предсказав, что Вашингтон, несомненно, начнет осуществление проекта и что разница лишь в том, «кто готов к нему присоединиться, а кто нет». На субботнем заседании, длившемся весь день, Ферми поначалу предложил «провести исследование и сделать супербомбу», заметив, что техническая реализуемость «не снимает вопроса: стоит ли ее применять?». Лилиенталь тоже определился: супероружие «не укрепит оборону в целом, оно может принести вред, уменьшив перспективы успеха в другом направлении — движении к миру».

К воскресенью среди восьми присутствующих членов комитета сложился консенсус: они решили выступить против экстренной программы разработки супербомбы по научным, техническим и нравственным соображениям. Раби и Ферми сформулировали свое особое мнение, назвав новое оружие «злом, под каким углом его ни рассматривать» и предложив американскому правительству «призвать все страны мира присоединиться к нашему торжественному обещанию» отказаться от его создания. Оппенгеймер колебался, не подписаться ли под особым мнением Раби и Ферми, но в конце концов он и большинство членов комитета попросту выступили против ускоренной программы строительства водородной бомбы на том основании, что в таком оружии не было необходимости как в сдерживающем факторе, как не было и пользы для американского общества.

Оппенгеймер предлагал включить в отчет еще и практический анализ, «будет ли термоядерная бомба дешевле или дороже в изготовлении, чем атомная», однако комитет и без того четко заявил, что политика в области ядерного оружия не может осуществляться в нравственном вакууме. Выразив убеждение, что научно-техническим работам по созданию супероружия успех гарантирован в лучшем случае процентов на пятьдесят, члены комитета в первую очередь подробно объяснили, почему экстренная программа подорвет безопасность Америки.

Ограничивать вопрос технической или политической стороной дела было, по их мнению, не только безответственностью, но и нарушением служебного долга. В конце концов, об этом заявляли ветераны Манхэттенского проекта, те самые люди, которые вложили свои научные знания в создание атомной бомбы. Они выполнили эту задачу с патриотическим энтузиазмом, откликнулись на призыв правительства создать новое оружие для войны. Оппенгеймер сам сдерживал ученых вроде Силарда и Роберта Уилсона, с нравственных позиций выступавших против применения атомной бомбы против Японии. Однако эти споры происходили в условиях тотальной войны в то время, когда атомная бомба была новинкой, а ее создатели не имели большого опыта в вопросах государственной политики.