Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

и итоговых данных так и не началась. Только в последнее время, когда работа в архивах уравняла в правах партийных, злонамеренных и профессиональных, проявляется естественное желание подвергнуть анализу качество официальных советских данных по статистике жертв, чтобы в условной борьбе современных «ревизионистов» и традиционных «обвинителей» Сталина (особенно из старых и новых государств бывшего советского блока и бывших советских республик) уличить противоположную сторону в политизации (занижении или завышении) итоговых цифр. К счастью для науки, пределы научно допустимых манипуляций с цифрами резко сократились, оставив законный простор для их истолкования. Но вот именно новые интерпретации уже общепринятых данных и требуют особого анализа сталинских архивов, обнаруживающего логику естественных искажений официальной статистики на пути от первичных данных к итоговым.

В сфере изучения истории сталинизма подобному анализу серьёзно подвергались до сих пор, пожалуй, только две группы массовых данных, кроме упомянутых подсчётов потерь в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.: цифры реального экономического роста в СССР и выполнения политических плановых показателей — и цифры сравнительной эффективности (производительности) принудительного труда заключённых в ГУЛАГе и труда формально «вольнонаёмных» рабочих.

Первой работой, непосредственно сфокусированной на проверке, как правило, пропагандистских и политически предопределённых данных эстонских историков во главе с политиком-русофобом Мартом Лааром[1067] о количестве жертв сталинских репрессий против жителей Эстонской ССР в довоенный, военный и послевоенный период, стала книга А. Р. Дюкова «Миф о геноциде»[1068]. В ней историк подверг успешной источниковедческой критике промежуточные и итоговые цифры жертв и обстоятельства их возникновения (казни, смертность при транспортировке и в местах заключения). Однако в этой работе читателю приходится сталкиваться с проблемой «второго уровня»: адекватно проверяя литературно-пропагандистские human stories, политические формулировки оппонентов о тотальной смертности репрессированных, мифологически массовых казнях, ничем не обоснованных штампах об этнической избирательности репрессий (геноциде), А. Р. Дюков апеллировал, как правило, к нормативным документам НКВД о стандартах при сборе репрессируемых, их транспортировке, работе, нормах их медицинского и продовольственного обеспечения[1069]. Одним словом, исследователь успешно противопоставлял пропагандистской литературе силу архивного документа, но не оговаривал естественных пределов точности этого документа, не проводил грани между нормативами и практикой. Не подвергал, к сожалению, встречной верификации качество документов, априори и необоснованно исходя из того, что (действительно в условиях того времени в целом гуманные) нормативные документы НКВД якобы находили при их реализации стопроцентное исполнение.

Проблема исполнения планов, распоряжений советских ведомств и властей всех уровней чрезвычайно обширна. И в применении к социальной практике репрессий и принудительного труда требует многочисленных уточнений. Но в любом случае ясно одно: как и любые социально-экономические нормативы, как и любые планы в СССР, нормативы НКВД в части реализации репрессий никогда не исполнялись полностью. Соответственно, и экстраполяция нормативных данных на оценку статистики репрессий, особенно в области, наименее подверженной централизованному (нормативному) контролю (труд, физическое состояние, жилищные условия, медицина, снабжение при транспортировке и в лагере), далеко не всегда может быть корректной. Итоговые документы высшего бюрократического происхождения, несомненно, должны быть оцениваемы со здравой долей критичности, даже тогда, когда они суммируют данные, поступившие с более низких уровней отчётности, вплоть до первичных.

Тем временем в исторической литературе об эпохе сталинизма становится легитимной и тема проверки первичных данных, которая позволяет избавиться от излишнего поклонения качеству и абсолютной «подлинности» первичных документов. И если, понимая, что полностью нормативы материального обеспечения никогда не исполняются на 100 %, при планировании, освоении, распределении ресурсов (в том числе ресурсов для материального обеспечения репрессий и дальнейшего трудового использования репрессированных) естественным мотивом для ведомственного искажения данных было заведомое завышение требуемых от центра ресурсов и, следовательно, формальное или фактическое завышение численности снабжаемого контингента, в том числе за счёт реального снижения смертности. То есть в условиях боевых действий отчётные данные об успешности своей боевой работы носили, в первую очередь, карьерный характер. Например, говоря об известной проблеме подсчёта военных потерь (своих собственных и противника), военный историк отмечает тотальное несоответствие взаимной статистики авиационных потерь в Красной Армии и гитлеровских Люфтваффе: итогом становится взаимное завышение нанесённых потерь в два и в три раза[1070]. При сведении этих данных разрыв становится совершенно неприемлемым, с трудом поддающимся толкованию без его кратной «усушки». Так, например, по советским источникам, «немецкий воздушный флот понёс 22 июня 1941 г. самые тяжёлые потери как за всё время Великой Отечественной, так и Второй мировой войны… Всего немцы не досчитались за этот день 822 самолётов». Но с другой стороны, по гитлеровским источникам, с 22 июня по 5 июля — Люфтваффе потеряли 807 самолётов, а с 6 по 19 июля — 477: то есть не за день, а почти за месяц — всего 1284[1071].

К этому категорическому несоответствию следует добавить и обнаруженные историками уровни, на которых происходили ключевые искажения информации. Специалист фиксирует несоответствие данных о военных потерях в разных отчётных инстанциях и приходит к выводу: исходные данные о потерях, суммированные на уровне полка, больше, чем на следующем уровне отчётности — в дивизии[1072]. Из этого можно сделать вывод, что у производителей первичных данных существовали обстоятельства, мотивы к максимальному подсчёту или завышению данных о потерях, а у вышестоящих инстанций, кроме естественного запаздывания с обработкой данных, присутствовало понимание того, что эти первичные данные чаще всего завышаются, и была воля к тому, чтобы корректировать эти данные.

Но одно дело — завышать данные об уничтоженных противниках в открытом бою, и совсем другое — завышать данные об уничтоженных (подлинных или потенциальных) врагах на «внутреннем фронте». Репрессивная доблесть карательных органов, в духе Большого Террора 1937–1938 гг. соревновавшихся друг с другом в численности обнаруженных и наказанных врагов, неизбежно входила в противоречие с политической судьбой местных органов власти, особенно в послевоенное время и особенно на новых советских территориях в Прибалтике, Белорусской ССР и Украинской ССР, для которых главным интересом в отчётах о своей деятельности было, как минимум, не преувеличение параметров собственной неэффективности и нестабильности, выражавшихся, в том числе, в цифрах репрессированных врагов Советской власти.

В своей статье[1073] А. Р. Дюков продолжил полемическую линию на верификацию статистики репрессий, которую приводят исследователи сталинской политики в советских республиках Прибалтики. Но на этот раз объектом полемики выступают признанные исследователи, а не Март Лаар. И тем ответственнее задача, которую возлагает на себя А. Р. Дюков. Исследователь подвергает критике сводные данные (в разные годы — главы НКВД, члена / заместителя председателя ГКО, заместителя председателя СНК / Совета министров СССР) представителя высшего советского руководства Л. П. Берия о репрессиях в Прибалтике и на Западной Украине (арестованных, убитых и депортированных), которые используют авторитетные исследователи Тыну Таннберг