Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

1920 года о присоединении не контролируемых Польшей южных районов Восточной Пруссии к Польше, абсолютное большинство местного польского населения проголосовало против присоединения. Это отражало уже фактически свершившуюся здесь ассимиляцию поляков или, как минимум, отсутствие у них общепольского сознания. Несомненным отражением этого факта был и прежде зафиксированный в начале ХХ века, когда Германская империя была на пике своего могущества, отказ польской физической антропологии от интеллектуальных претензий даже на теоретическое включение восточно-прусских поляков в единый польский проект — они оказывались вне антропологического исследования, конструировавшего единый физический «фундамент» польской нации[1047].

Итак, если в XIX — начале XX в. в Германии от немецкой ассимиляции страдали поляки (см. Таблицу 5)[1048], в Российской империи — от естественной польской ассимиляции страдали литовцы, то в 1920–1930-е гг. в независимой Польше (в Виленском крае) — вновь литовцы, на этот раз — от принудительной польской ассимиляции, в независимых Литве и Латвии от столь же принудительной ассимиляции — евреи, поляки и белорусы. Так культурно и политически активное меньшинство на одной территории могло превратиться в доминирующую ассимилирующую силу, а на другой — напротив, стать объектом ассимиляции (см. картину меньшинств в Таблице 6)[1049].

Таблица 5. Поляки и немцы Алленштейнского (Ольштынского) округа Восточной Пруссии (%)

Возвращаясь в историческую глубину, а именно в XIX век с его многократными попытками поляков (1812, 1830, 1863) вернуть себе независимую, но уже национальную государственность на многонациональной территории, мы должны поместить эти восстания в этнодемографический контекст бывших Восточных Кресов Речи Посполитой. В контекст, как уже было сказано, не до конца сформировавшейся, двойственной этничности, совпадающей с сословными и социальными рамками, где польская шляхта в целом противостояла литовскому и русскому (белорусскому и украинскому) крестьянству и еврейскому населению местечек. Можно предположить, что именно «господские» польский язык и отчасти католическая / униатская церковь для этого иноэтничного социального большинства служили критерием самоопределения[1050]. И иерархически более высокое положение польскости делало её социально, по крайней мере, отчасти чуждой для более «низкого» и ещё не полонизированного крестьянского большинства Восточных Кресов, оставляя простор для соединения этой чуждости с очевидной социальной рознью между крестьянами и шляхтой.

Таблица 6. Некоторые национальные меньшинства в Прибалтике (1755–1535, %)

Известно, что именно эта не сформированная до конца, социальная этничность, не пережившая ещё полной ассимиляции, и образовывала пропасть между восстававшими польскими властями и шляхтой. Да и трудно было полякам (за исключением Виленского края) на Восточных Кресах даже в перспективе рассчитывать на этническую солидарность в деле национального освобождения, там, где даже в более позднее время доля поляков была крайне невелика: например, по переписи 1897 года, в белорусской Гродненской губернии поляки (вернее — назвавшие польский язык родным!) составляли всего 10,1 %, в то время как евреи — 17,4 %, а в украинской Волынской губернии — поляки составляли 6,2 % (ср.: немцы — 5,7 %), в то время как евреи — 13,2 % (при этом естественный прирост евреев традиционно был кратно выше, чем у других групп населения)! И, повидимому, здравый смысл польской общины именно поэтому после 1863 года направил её культурно-демографические усилия в сторону ассимиляции литовцев и белорусов там, где к этому сложились особые предпосылки, — в Виленском крае.

Вольно или невольно уничтожаемая таким образом — в интересах разнообразного, конкурентного национального и государственного строительства — этнокультурная сложность региона с появлением независимых государств стала главной жертвой их рациональной государственной «биополитики». Но не уничтожила социальной нужды и стимулируемой ею эмиграции, превратив их в один из факторов конкуренции, которую власти использовали или преодолевали, строя этнически более гомогенные общества (вплоть до изгнания немцев в конце 1930-х из Латвии и Эстонии и истребления евреев в 1941–1944 гг. в Литве, Латвии и Эстонии, начатого местными этническими властями ещё до прихода гитлеровских оккупантов).

В. М. Кабузан приводит данные об огромных миграционных потоках в Прибалтике 1920–1930-х: из Литвы (без Виленского края и Мемельского края) в 1920–1940 гг. в основном в США, Бразилию и Аргентину официально эмигрировало 102,4 тыс. человек, из них 85 % — в 1920-е гг., из них треть — евреи (при том, что в населении евреи составляли всего 10 %) (с. 62)[1051]. В 1919–1924 гг. в Латвию прибыло около 230 тыс. эмигрантов, в том числе 96 % из России (с. 63). Финальные факторы уничтожения этнической сложности, перечисляемые историком, таковы (с. 67–68):

(1) истребление и эмиграция: фактор практически необратимый — «В 1943–1944 гг. из Эстонии, Латвии и Литвы с отступающими немецкими войсками ушло в Германию 165 тыс. человек, Бельгию — 35 тыс., Швецию — 30 тыс. Сверх того, в 1942–1943 гг. из Эстонии в Швецию уехали все проживающие там шведы (более 6 тыс. чел.). Таким образом, общий отток населения составил почти 240 тыс. чел.

Однако по данным Чрезвычайной государственной комиссии СССР по состоянию на 1 марта 1946 г., в Германию на работу было отправлено [из Прибалтики] 415,4 тыс. чел… Сверх того немцы [при соучастии местных литовцев, латышей и эстонцев. — М. К.] уничтожили в Прибалтике 811,6 тыс. чел. мирных жителей (в том числе около 350 тыс. евреев) и 624 тыс. военнопленных. А всего убыль составила по грубым расчётам около 1,7 млн. чел, что составило 28 % всего населения трёх прибалтийских республик (6 млн чел. в 1939 г.)»[1052];

(2) ссылка: фактор в большей части обратимый, за исключением естественной и повышенной смертности репрессированных, — «на 1 января 1953 г. на спецпоселении находилось около 200 тыс. коренных жителей Прибалтики, высланных оттуда [в дальние районы СССР] в 1940–1951 гг.»[1053];

(3) репатриация части поляков — фактор не репрессивный, несмотря на то, что В. М. Кабузан терминологически относит его к репрессиям, говоря о «депортации» около 200 тыс. поляков из Литвы в Польшу (около половины, в 1959-м в Литовской ССР оставалось 230 000 поляков).

Таким образом, в истории польской Литвы была поставлена промежуточная пауза: если Российская империя была практически бессильна противостоять внутриимперскому «прозелитизму» поляков, то СССР приложил усилия к тому, что польская экспансия на Виленский край была ослаблена изнутри и извне прекращена, но не решил и не мог решить исторического спора о том, кто кого в наибольшей степени принудительно ассимилировал и кто кому «возвращал» утраченную идентичность. В исторической конкуренции за землю и за людей и Польша, и Литва действовали в рамках своих возможностей, но принципиально одинаково.

Измерения массовых репрессий и «новый курс» Л. П. Берия в советской Прибалтике

«Архивная революция» (понятие В. А. Козлова[1054]), свершившаяся в России в начале 1990-х гг. после известного указа президента России Б. Н. Ельцина, призванного обеспечить свободный доступ к архивным материалам о политических репрессиях