Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

и было то время и то место, где любое обвинение против Берия должно было быть произнесено. Даже выражая готовность пересмотреть решения Президиума о нацполитике, «коррективы в свои решения внести»[1094], Хрущёв ничего не говорит о наличии альтернативной статистики, хотя бы ради формального обоснования пересмотра решений. Только Снечкус на июльском пленуме ЦК КПСС фактически бездоказательно опровергал данные Берия (которые, повторю, были процитированы и тем узаконены в постановлении Президиума ЦК): «Да, кстати, о цифре. Там дана большая цифра — 270 тысяч всех репрессированных, но она составлялась нечестно. Вот хотя бы взять то, что там, в записке, указано с 1944 года, а между тем входят и репрессированные до войны 1941 года. Это одно, и потом там, видимо, по нескольку раз тот же самый человек проходит. В эту цифру входят и немцы, репатриированные в Германию»[1095]. Протест Снечкуса мог быть вызван, в первую очередь, тем, что антисоветское партизанское и подпольное сопротивление в Прибалтике в целом в 1949 году пошло на спад, хотя на его пике в конце 1944 — начале 1945 гг. объединяло 30 000–33 000 человек[1096], что в любом случае для ситуации весны 1953 года было давно ушедшей реальностью. Но он не рискнул апеллировать к этим данным. Не предрешая итогов исследования, которое элементарно может быть сведено к выявлению терминологических соответствий по репрессированным и арифметическому сложению данных по годам, отмечу, что, по крайней мере, часть реплики Снечкуса вызывает сомнения: а именно то его утверждение, что в число, видимо, депортированных (высланных) входят «немцы, репатриированные в Германию». Дело в том, что с терминологической точки зрения «репатриации из СССР» подлежали только военнопленные и интернированные иностранные граждане, но текущий учёт их был привязан к территории союзных республик исключительно в контексте производственной деятельности, централизованной в совершенно отдельном главке внутри НКВД-МВД, не имеющем никакого отношения к обеспечению государственной безопасности на территории СССР, — Главном управлении по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ), действовавшем даже в производственном отношении отдельно от другого пенитенциарно-производственного главка — ГУЛАГа, — в котором сосредоточивались репрессированные (осуждённые) антисоветские элементы. Учёт репатриируемых немцев-военнопленных носил исключительно общесоюзный характер и не мог быть известен Снечкусу. Может быть, Снечкус имел в виду не репатриированных, а просто по этническому признаку депортированных в Германию литовских немцев? Но и здесь его жалоба на то, что Берия исказил статистику, представляется более чем преувеличенной. Дело в том, что число депортированных (в общем потоке с немцами из советской Восточной Пруссии) из Литовской ССР (депортация проводилась в 1947–1948 гг.) немцев было всего около 2000 человек[1097], что в сравнении с общим числом депортированных из Литовской ССР в 1944–1953 гг. в 126 000 человек (см. Таблицу 1) — просто ничтожная величина. Если и иные обвинения Снечкуса против статистики Берия столь же на поверку несерьёзны, то их следует игнорировать.

На пленуме ЦК КПСС 2 июля 1953 о главной сути властных претензий к Берия ёмко сказал В. М. Молотов, признав: они состоят в том, что Берия, проведя через Президиум ЦК свои инициативы, фактически «решил сменить первого секретаря Украины, первого секретаря Белоруссии, затем произвести коренные изменения в кадрах Литвы и так далее»[1098], то есть явно превысил свои личные полномочия и сделал Президиум своим соучастником, явно угрожая сталинским наследникам установлением режима своего личного единовластия. И не более того. Никакой иной сути риторические и заведомо ложные обвинения Берии в том, что он стремился поставить МВД «выше партии», или в том, что он строил собственную кадровую вертикаль из националистов (словно не Президиум ЦК принимал решения по докладам МВД), не имели.

«Данные Берия», действительно, ярко демонстрируют масштабы борьбы против антисоветского подполья и прямо заставляют заключать о мощности репрессивной машины и об упорстве сопротивления ей. И, похоже, А. Р. Дюков испытывает желание не только подвергнуть критике данные Берия, но и вновь оценить столь политически значимый ныне для прибалтийских государственных критиков Сталина, СССР и современной России масштаб подлинного «сопротивления оккупации».

Решив подвергнуть сомнению «завышенные» данные Берия, А. Р. Дюков допускает рискованные умозаключения. Игнорируя уже отмеченную источниковедческую специфику первичных данных, так же, как и любой источник, имеющих свои закономерности искажения и, в том числе, искажения в сторону завышения, историк противопоставляет первичные данные местных и обобщающие данные союзных органов «НКВД-МГБ» (вернее было бы сказать: НКВД-МВД и НКГБ-МГБ):

«первичные данные, разумеется, являются наиболее достоверными источниками. Сфальсифицировать огромный массив первичных данных невозможно, да и не нужно — ведь каждая из этих многочисленных докладных записок и информационных сообщений сама по себе мало что значит; она является лишь крошечным фрагментом общей картины»[1099].

Позволю себе здесь категорически не согласиться: и массив, и каждый первичный документ в отдельности — это личная судьба подписавшего его должностного лица, основа для оценки его деятельности, карьеры, наград, инструмент прямого формирования и перераспределения ответственности должностного лица, инструмент обоснования им запросов на плановые и сверхплановые ресурсы, описания той реальности, о которой — в конечном счёте — он предпочитает сообщать в вышестоящие инстанции. Очевидно, что, сообщая, например, о потерях в личном составе своего подразделения, командир более всего ограничен в изложении и толковании фактов, но столь же очевидно, что одновременно мера его свободы в описании реальности возрастает многократно, когда он сообщает руководству о количестве потерь противника и тем более — о численности противостоящих ему сил. Из тех же легко, вольно или невольно, завышаемых оценок сил противника исходят и легко завышаемые данные о параметрах оказываемой ему поддержки среди местного населения, числе пособников и сочувствующих, подлежащих репрессиям в качестве враждебного элемента.

Далее А. Р. Дюков бездоказательно утверждает: «Итоговые справки должны подвергаться более тщательной источниковедческой критике, чем первичные материалы. Как минимум, некоторые из них готовились не столько в информационных, сколько в политических целях; следовательно, в содержащихся в этих документах данных могут быть заложены серьёзные искажения». С точки зрения архивной техники, такое противопоставление первых и итоговых данных попросту не имеет методологического смысла. Тем более — не имеет никакого методологического смысла априорное утверждение о том, что конкретные итоговые данные подверглись политической фальсификации. Чтобы обнаружить такую фальсификацию, достаточно всего лишь арифметически последовательно сличить данные по уровням их сведения в итоговые согласно административно-территориальной структуре ведомства. И, напомню, убедительно уличая (как было сказано выше) в фальсификации Н. С. Лебедеву, А. Р. Дюков именно арифметически и проверяет её данные, находя в одном из документов арифметический сбой.

Борясь с «завышенными данными» Берия, А. Р. Дюков обращается к данным, послужившим источниками для его итогового доклада. И оказывается, что «данные Берия», например, по Эстонской ССР (1953), — вовсе не данные высшего уровня обобщения