«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

ибо, как справедливо полагали жандармы, побег из Вилюйска был почти немыслим, благодаря тяжелому положению города, дикому климату и лесному пространству, редко населенному инородцами, языка которых (якутского) Чернышевский не знал. Он был в нормальных отношениях с мелкими чинами, и не потому, что видел возможность их пропагандирования, просто он мог хотя бы в быту быть с ними на равных. Особенно с якутами. Короленко вспоминал, как якуты изображали Чернышевского, больше жестами. Вот идет «тойон гуляй» (исправник или другое начальство), а Чернышевский (тут якут изображал на лице презрение) проходит мимо. А тут «Гуляй бедный сахалы» (идет бедный якут), Чернышевский улыбается и долго трясет ему руку.

С писанием дело обстояло не лучшим образом, и философ, привыкший к сидячей жизни, в Вилюйске много гулял, ходил собирал грибы, отдавал их жене жандарма, поскольку сам не очень разбирался. Он и в Саратове умудрился быть городским человеком, несмотря на дедов-священников, посещавших разбойничьи урочища, тем более стал городским в Питере. И один раз он заплутался в Вилюйских лесах. Пошел в лес за грибами и заблудился. Нашли его на другой день в лесу верст за пятнадцать от города, утомленного и голодного. Мог погибнуть, но судьба зачем-то его хранила. Опять же из воспоминаний, характерных, мне кажется. Все же мечтал о цивилизации. Вилюйск был заболочен. И вот Чернышевский любил копать рвы и осушил рвами множество болотных мест, сделав их годными к сенокошению для якут. Якуты долго называли эти рвы и места «Николиными». Видимо, физическая постоянная работа, движение, да и волжское происхождение держали его в физическом тонусе. Как рассказывали якуты: «Чернышевский был очень здоров. Сильный был, очень сильный. Раз как-то разыскал и притащил в тюрьму два камня и говорит пришедшим к нему в гости якутам: – “А ну! подымите-ка, братцы, кто-нибудь хоть один из камней!” – Многие брались, не могли поднять камня с земли. А Чернышевский взял оба камня, обошел с ними три раза весь двор и говорит якутам: “Эх вы! а еще молодые! Я старик, и то поднял!”»[392]

Сегодняшнему читателю, привыкшему к фотографиям очкарика, на которых Чернышевский выглядит узкоплечим хилым книжным слабаком, трудно вообразить эту невероятную силу человека, десяток лет к этому времени проведшему в заключении. Но если бы не было этой силы, он бы вряд ли выжил.

А писать – все равно писал. И это, наверно, больше всего давало силы на жизнь. Как пишет А.А. Демченко, по приезде в Вилюйск Чернышевский не сразу принялся за продолжение беллетристических сочинений, которыми был занят последние годы. В.Н. Шаганов, побывавший у него с П.Ф. Николаевым в конце апреля 1872 г., засвидетельствовал, что писать еще не начал. Он говорил, что услышавши о приезде к нему жандармского офицера, он предполагал обыск и потому уничтожил свои рукописи, о чем, особенно об уничтожении «Рассказов из Белого Зала», он, очевидно, очень сожалел.

В октябре 1872 г. он обращается к князю Голицыну, адъютанту генерал-губернатора Синельникова, с просьбой, не разрешат ли ему списаться в Петербурге, чтобы ему присылали книг для переводов, и эти переводы он мог бы отсылать в Петербург. Голицын категорически заявил, что это желание Чернышевского не будет удовлетворено. Жестокость необъяснимая, абсолютно жандармская, в духе императора.

Следующий случай вновь заявить о своем желании получить выход в печать представился через год в связи с приездом полковника Купенко. В передаче жандарма слова Чернышевского о воспрещении печататься звучали так: Это единственный источник моей семьи, которую я обязан поддерживать своим трудом. Рапорт полковника содержит также ценное для биографа сообщение о литературных занятиях писателя. «При втором моем посещении, – писал Купенко, – Чернышевский заявил, что время он проводит в чтении и письме, излагая на бумагу сюжеты своих литературных трудов, и когда они укрепятся в его памяти, то уничтожает их. Сначала он написал до 15 романов, а теперь пишет очерки из всеобщей истории человечества». Романы – конечно, результат труда за все время пребывания в Сибири. А об очерках умолчать было невозможно, поскольку полковник изъял эти рукописи при обыске. К рапорту были приложены, кроме «а) Акта обыска в помещении Чернышевского», «б) 12-ть листков его рукописей в) Тетрадь переписанных рукописей». В «Акте» заявлено: «Бумаги, писанные рукою Чернышевского, по краткости времени и неразборчивости его почерка, при обыске не прочтены, а в числе двенадцати отрывков отобраны и припечатаны»5. Эти двенадцать листков автографов не сохранились в жандармском деле, а оставшиеся здесь копии, выполненные тогда же в Вилюйске, включают три варианта «Очерков содержания всеобщей истории человечества», отрывки под названием «Рассказы А.М. Левицкого» (См.: XIII, 884–885) и текст стихотворения, начинавшегося строками «Песня битвы с Газдрубалом, песня стонов и мольбы…» Сохранение «Рассказов А.М. Левицкого» показывает, что автор не оставлял мысли завершить роман «Пролог», в который составной частью входила повесть о Левицком. «Песня битвы с Газдрубалом…» – отрывок одного из вариантов поэмы «Гимн Деве Неба», посланной, как увидим ниже, в полном виде редактору «Вестника Европы» М.М. Стасюлевичу в 1875 г. Начало работы над этим произведением, следовательно, относится к 1873 г. «Очерки содержания всеобщей истории человечества» представлены лишь вариантами «Предисловия», объясняющего цели и задачи труда.

Чернышевский писал императору уже из Вилюйска (1879), прося справедливости к семейству старообрядцев, незаслуженно, на его взгляд, загнанных за Вилюй: «Каковы бы ни были мои политические мнения, но смею сказать о себе, что я не обманщик» (Чернышевский, X, 518). Ничего не получилось. Император боялся независимого ума, не регламентированных церковью религиозных исканий больше всего на свете (все это из разряда независимого ума, что принять он не мог). Александр Николаевич, если называть все своими именами, был вынужден провести реформы, чтобы уцелеть, опасаясь возможного бунта, о чем предупреждал его отец император Николай, но по характеру, «по жизни», как сейчас говорят, он был законченный мерзавец, на совести которого беспощадное подавление польского восстания, десятки сосланных на каторгу, десятки повешенных и, конечно, главная его мистическая ошибка, в которой сказалась вся мелочность его характера, это бессрочная тюрьма для абсолютно невиновного человека. У нас пишут о его благородстве всякие другие Александры Николаевичи, интеллектуальные прилипалы и воры. Но дело даже не в отсутствии благородства, а в отсутствии геополитического размаха. Он подавил Польшу (чтобы не смела идти против власти, но не понимая имперской задачи страны), продал за малые деньги Аляску, продал Курильские острова и побоялся разрешить великому полководцу, герою Плевны, «белому генералу» Скобелеву взять Стамбул, когда тот стоял уже у ворот турецкой столицы. А сколько проблем для империи было бы решено в будущем! А потом таинственная смерть Скобелева, в котором