«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

неприятие и в Вилюйске Чернышевским официального церковного человека – Якутского преосвященного и дружба с бедным священником. Владимир Вильямович Беренштам, адвокат, случайно оказавшийся в Вилюйске, расспрашивал жену жандарма:

«– Приезжал ли кто-нибудь из начальства проведать его?

– Да… Чернышевский не позволял мыть у себя пол, боялся сырости, – пол был очень грязный. Потому и не принял преосвященного, когда тот хотел его навестить. А только была у нас мысль, что нарочно для такого случая не позволял мыть пол. Губернатора Чернышевский тоже не принял, когда тот приехал и хотел его навестить. Чернышевский был на него недоволен, что он задерживал его корреспонденцию.

– Ну, а с кем из местных жителей он был особенно близок?

– Он очень любил местного священника отца Иоанна Попова, часто ходил к нему в гости, но батюшка к нему не ходил. Священник был семейный, имел троих детей (девочек лет десяти, одиннадцати и девяти)»[387].

Чернышевский, и это надо сказать еще раз, несмотря на свои сомнения, как и Достоевский, пронес свою осанну «сквозь горнило сомнений». Но пронес. Удивительно, что везде его сопровождали две моленные иконы, его личные иконы, взятые из отцовского дома, его духовное наследство. Это икона Богоматери и, разумеется, икона Христа в окладе, с которым, видимо, не случайно сравнивали его.

Личная икона Чернышевского

Заметим, что тюрьма располагалась на высоком берегу Вилюя. От ближайших домов она отстояла в шестидесяти саженях (около ста тридцати метров). Далее начиналась «пашня» местного купца Лаврентия Алексеевича – «пашня лишь по имени, на факте пастбище скота», как пояснил Чернышевский на своем плане. В четверти версты от тюрьмы начинался кустарник и лес.

Конечно, особенно поначалу, он был здесь чужой, да еще и государственный преступник. Русские, которых было здесь не очень много, отмечали, что в церкви бывает редко. Видели его разве что на свадьбе, да под пасху зайдет, шапку снимет, руки за спину заложит и так-то отстоит службу. Надо понять и гордость заключенного, который не мог себе позволить вести себя так, как местные насельники. Для Чернышевского христианство, исходя из его понимания этой религии и личного опыта, тесно было связано с образованием. Но в официальном «Oбзоpe Вилюйского округа на 1871 год» отмечалось, что в округе числилось всего две школы с тридцатью шестью учениками, получающими начальное образование. К тому же «со стороны ни духовенства, ни общества к усилению образования ничего не предпринято». Вспомним отношение Петра Великого к патриарху, когда он увидел, что книги в его книгохранилище изъедены мышами. Аналогичное чувство по отношению к официальному духовенству испытывал скорее всего и Чернышевский. Музеев, библиотек, ученых объединений в Вилюйском округе не существовало. А учитель Сунтарской инородной школы священник Василий Попов сообщал в своем отчете, что члены управы и родоначальники не заботятся об увеличении числа учеников, а напротив, число их время от времени уменьшается.

Карта Вилюйска. Рис. Н.Г. Чернышевского

Для НГЧ просвещение всегда было связано с рождением «новых людей», без просвещения возникнуть им было неоткуда. Смысл своей деятельности он видел в развитии духовного прогресса в России. Его силу, его значение для развития русской мысли, для становления прогресса в русской жизни чувствовали все, начальство меньше других. Но не революционера видели в нем даже революционеры, а возможного созидателя России. Да ведь и революционеры были разные – были желавшие разрушения, а были желавшие устроения страны, ее движения по пути прогресса. Таким был героический Лопатин, пытавшийся освободить Чернышевского не ради организации бунта, а как великого строителя. Он писал иркутскому губернатору с силой равного человека: «Я не буду говорить, что я не видел в моем намерении никакого вреда для общества, что, напротив того, я рассматривал эту попытку возвратить делу общественного прогресса одного из его наиболее сильных, наиболее честных и преданных деятелей, как предприятие существенно патриотическое; я не буду говорить, что я смотрел бы на удачу в моей попытке, как на услугу с моей стороны самому правительству, так как такая удача избавила бы его от упрека потомства в том, что оно позволило погибнуть до конца одному из самых талантливых русских людей, одному из честных, бескорыстных и самоотверженных граждан России, одному из самых горячих сердец, которые бились когда-либо любовью к своей родине; я не скажу всего этого, так как я не могу ожидать, чтобы правительство согласилось в этом со мною, но я скажу только, что я потерпел неудачу»[388]. Поразительно, что спасение Чернышевского он рассматривал как услугу правительству, чтобы избавить власть и императора от упреков потомства. Об этом думал и сам Чернышевский, понимая свое значение, об этом позже писал Василий Розанов. Любопытно, что и сам Чернышевский в конце декабря 1873 г. сказал нечто похожее полковнику Купенко. Купенко записал, а Шувалов выделил дерзость заключенного, подчеркнув эти слова: «Да я еще надеюсь, что меня правительство возвратит из ссылки само, оно ещё будет во мне нуждаться». И стоит добавить, что в те годы, когда он гнил в Вилюйске, студенты не только делали рисунки с его фотографий, ставя их в красный уголок, но и пели песню:

Наша жизнь коротка,

Всё уносит с собой.

Наша юность, друзья,

Пронесется стрелой.

Выпьем мы за того,

Кто «Что делать?» писал,

За героев его,

За его идеал.

А он словно чувствовал это, говоря все тому же тупенькому жандарму Купенко, отбиравшему у него рукописи и уничтожавшего их. Слова Чернышевского 1874 г. о нечаевцах и тех, кто хотел освободить его, жандарм привел полностью и в кавычках, ручаясь за достоверность услышанного: «Я их друзьями не считаю и никогда никого об этом не просил и узнал только из газет, читая процесс Нечаева. Согласитесь, что вы никогда не забудете фамилий Пушкина, Гоголя и Лермонтова, так современная молодежь будет помнить мою фамилию, хотя я этого не ищу». Сколько отчаяния в этих словах! Но нет пророка в своем отечестве, особенно, когда священная особа императора стоит за издевательством над пророком, разрешает это издевательство.

Вместо ссылки, как полагалось по закону, о чем как носитель правового сознания в России, враг произвола как константы русской жизни, Чернышевский прекрасно знал. Видел он (и чувстовал), как холуи и холопы старались утяжелить его участь, заставляя его как некогда холуи Пилата заставляли насилием тащитить Спасителя крест на Голгофу. Стоит запомнить рядом с именем иуды Всеволода Костомарова имена Купенко, Шувалова и Ижевского. Особенно