«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

августа 1872 г. о «развивающейся по округам Якутской области, преимущественно в Вилюйском, болезни “проказа”». Было разослано по округам «Краткое наставление», в котором читаем: «Известно, что проказа (улахан-Элю, Эм-Илбат-Элютя) развивается в Колымском, Вилюйском и частью в Якутском округах – в местностях исключительно болотистых и покрытых множеством озёр; почему проживание в таких местностях должно быть безусловно избегаемо и заменяемо местами, достаточно возвышенными, сухими и для хозяйственного быта удобными. Так как дурная пища способствует тоже к порождению проказы, то строго воспрещается употреблять в пищу мясо нездоровых, особливо палых животных, а также испорченную и гнилую рыбу, какую едят якуты Колымского и других округов по неимению погребов, в которых могли бы они сохранять рыбу, добываемую летом и в начале осени»[377].

Убить не удалось. Чернышевский избежал проказы, избежал постоянных возможных пищевых отравлений, избежал болотной малярии, не утонул в Вилюе, куда однажды смыл его паводок. Но физическое убийство, хоть и страшно, но для мыслителя, наверно, страшнее другое. Это когда нет возможности думать и писать. Страшнее, когда надуманное и написанное – почти у него на глазах уничтожается. В начале февраля 1874 г. его сотоварищ по Александровскому заводу Шаганов проездом оказался в Вилюйске. И вот рассказ Шаганова – о жандармском полковнике из хохлов, приехавшем в Вилюйск к Чернышевскому с обыском, который вел себя с хохлацкой тупой преданностью приказу. Что искал? Рукописи, которые и прочитать не мог, но знал, что их надо отобрать и уничтожить. Забрал все у Чернышевского. Потом в доме, где жил казак, у которого Чернышевский столовался, был даже разрушен пол. «Казак мне объяснил следующее: в декабре 1873 г. неожиданно явился из Иркутска полковник Купенко (начальник отделения Главного управления Восточной Сибири по политическим делам). Купенко, никуда не заезжая, – это было прямо ночью, – прямо приехал в острог, произвел у Никола Гавриловича самый тщательный обыск и затем начал обыскивать дома некоторых казаков, преимущественно ходя по амбарам, лазая в подполья, а если таковых не оказывалось – взламывал полы. <…> Вилюйские жители клятвенно уверяли меня, что Купенко увез у Чернышевского чуть ли не целый воз рукописей»[378].

Это был, конечно выстрел на поражение. Примерно как выстрел Дантеса. Что такое Шувалов? Перефразируя Лермонтова, можно воскликнуть: «Не мог щадить он нашей славы, не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал»! Культура, наука не волновали этого ловца счастья и чинов. Приведу фразу из воспоминаний чиновника министерства юстиции и якутского прокурора Д.И. Меликова, который три дня пробыл в Вилюйске, но полностью за это время попал под обаяние умного, тонкого мыслителя, отнюдь не кровожадного злодея, фразу, фиксирующую страх начальства, боящегося влияния нечиновного человека: «Надо заметить, что при отправлении Н.Г. в ссылку в Якутскую область от какого-то графа или князя Долгорукова была прислана собственноручная бумага или письмо на имя якутского губернатора, в котором предписывалось иметь за Чернышевским особенно бдительный и неослабный надзор. “Правительство ничего не пожалеет, – говорилось в письме, – чтобы иметь этого человека в своих руках, так как он имеет неотразимое влияние на молодежь”. Не видел я этой бумаги лично, но слышал о ней от лица, заслуживающего полного доверия, которому я безусловно верю»[379]. Не любили Чернышевского аристократы, чувствовали непонятную им силу.

Меликов, увидев ту глухую нищету, в которой НГЧ жил, приглашал его к себе на съемную квартиру. Истосковавшийся по общению Чернышевский к Меликову ходил, ничего не ел, даже чай не пил. Только в последний свой визит выпил стакан вечернего чая. О чем они беседовали? Много рассказывал о детстве, о петербургской жизни. Юмор ему не изменял, порой макабрический. Приведу один его рассказ: «Касаясь Панаевых, Николай Гаврилович, рассказал следующее: “Умер, – рассказывал Николай Гаврилович, – Панаев. Что же делать? Обрядили покойника, положили в передний угол на стол. Знакомые и жена умершего собрались в гостиной и стали рассуждать, как теперь устроить жизнь Некрасова с Панаевой, находившихся в связи друг с другом. Вдруг дверь из зала открывается и в гостиную входит Панаев, шагов которого никто не слыхал, так как он был приготовлен на тот свет в мягких туфлях. Панический страх и изумление были так велики, что не скоро все оправились. Оказалось, что Панаев не умирал, а находился в летаргическом сне”»[380]. Все это были окололитературные истории.

Но сам он хотел, раз не хватало литературы для научных текстов и переводов, писать свою беллетристику. Но существовал кошмар позлее его макабрической шутки. Все те, кто проездом оказывался в Вилюйске, притом люди способные к восприятию духовной жизни, слышали от него практически одно и то же: «Много жаловался Н. Г. на скуку и безделье, указывал на то, что пробовал писать и отправлять в печать чрез непосредственное начальство. Рукописи брали, а печатать не печатали и не возвращали, а потому он продолжал писать и сжигал затем все написанное»[381], – вспоминает Меликов. Добавим и фразу Шага-нова: «Начинал было он продолжать “Рассказы из Белого Зала”, он часто рвал в ожидании нашествия неприятия и без надежды получить возможность возобновить их и писать без помехи, хотя, очевидно, ему этого очень хотелось. Ему было крайне противно, что какой-нибудь налетевший чиновник увезет все его рукописи и в них начнет рыться»[382].

«Налетевший чиновник» – словно кочевник. Попадание невольное, но характерное. Власть вела себя с человеком из Пантеона русской славы, как могли вести только кочевники, не имеющие, по словам Пушкина, ни дворянства, ни истории.

Житие

Писание для него было жизнью. Когда писать стало невозможно (ведь писать и уничтожать написанное – это не писание), осталась не жизнь, а существование, а еще точнее – началось житие. Единственное, что сохранилось от этих двенадцати лет, не считая писем, – это неоконченный роман «Отблески сияния», который он сумел передать Меликову. Роман долго путешествовал по разным рукам, пока наконец не вышел в XIII томе полного собрания сочинений. Именно тогда, когда под влиянием советской пропаганды Чернышевского перестали читать, за исключением названных идеологически важными текстов. Великого человека, способного много пользы принести России, человека невероятной энергии, неприхотливого в смысле быта творца, Шувалову совместно с императором удалось практически уничтожить, затушить в нем творческую силу человека, способного производить мысли. Он, писавший десятки печатных листов в год, за двенадцать лет в сущности не написал ничего. Костер потушили, да еще и сапогами притоптали. Конечно, искры время от времени вспыхивали, мы их еще увидим, но пламени не было.

Как же он жил? Вот рассказ жены жандарма, проживавшей совместно с мужем в домике, в