Жизнь волшебника - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ты молчишь? Скажи что-нибудь… Эх ты, сухарь! Сухарь и есть, – добавляет она, любуясь теперь
даже тем, что он «сухарь».
Весь день их не покидает мысль о событии, намеченном ещё в городе. Под вечер они должны
сходить поприветствовать батюшку Байкал. Но, наверное, так бы и не собрались, выдохнувшись за
работой, если бы вдруг их дела (под вечер они очищают от травы тепличку – здесь просто теплее)
не прервал резкий, терпкий гудок с озера. Даже никогда не слышав ничего подобного, они тут же
догадываются, что это гудок буксира или какого-то корабля. И это по-новому встряхивает их:
неужели совсем рядом, за небольшим клочком леса, – настоящее море с волнами, с морским
ветром и с кораблями?! Вот это да! Это можно было видеть во сне, об этом можно было мечтать в
детстве… И все это можно увидеть прямо сейчас. Так чего же они ковыряются тут?!
Повесив на дверь замок, молодые Мерцаловы переходят через дорогу к берегу речки и по
утоптанной сырой тропинке идут к Байкалу. По берегам речки – нагромождения стволов,
вывернутых прямо с корнями и притащенных откуда-то с верховьев.
– Сегодня, когда мы шли по мосту, – говорит Нина, – речка была такой бурной. Но ведь она и
сейчас не тише. Как можно постоянно быть такой?
167
Роман смеётся над её наивными рассуждениями, хотя днём и себя ловил на схожем
недоумении.
– Она такая уже, наверное, сотни тысяч лет, – отвечает он.
– Ух ты, как долго! Даже страшно, как подумаешь… А мне всё кажется, что она вот-вот схлынет
и успокоится…
Жена идёт впереди в голубых узеньких брючках. Роман с теплотой в груди наблюдает, как
грациозно вышагивает она своими маленькими ступнями в мягких комнатных тапочках на
резиновой подошве.
Громадные деревья, которые растут около самого дома, с приближением к озеру прямо на
глазах становятся меньше и меньше и за какие-то триста-четыреста метров сходят на нет. Там
остаётся лишь кустарник. Первое, что поражает новосёлов, когда они видят берег священного
моря, это не водная гладь, а свалка добротного строительного леса у воды. Стволы могучих
деревьев лежат широкой полосой по всему берегу, насколько хватает взгляда. Это разбитые
байкальскими штормами плоты, которые притаскивают на деревообрабатывающий комбинат. Это-
то и есть та государственная собственность, о которой говорил сосед, майор зоны Захаров.
Собираясь на Байкал и читая о нём всё, что попадалось, Роман видел по газетам, как вся
страна борется за чистоту всемирно известного озера и какие успехи достигнуты в этом. Помнится,
в одной центральной газете (не то в «Известиях», не то в «Советской России») было напечатано и
то, что по Байкалу раз и навсегда запрещён молевой сплав леса. Ну а как же этот буксир, который,
как они видят, тащит, конечно же, очередную так называемую «сигару» – длинную вереницу
плотов? И тащит её не как-нибудь по-воровски, а ещё и победно рявкая на всю смущённую округу,
которая, очевидно, тоже почитывает газеты.
Достигая байкальской водицы, Роман и Нина долго переходят и прыгают с бревна на бревно.
Дерево стволов, отшлифованное чистыми ветрами, промытое дождями, в свете заходящего
солнца то золотится, то серебрится. Стволы под водой красноваты, а слабые, лёгкие волны
прозрачны, ласковы и невесомы, как газовые косынки.
– Это и вправду нельзя показывать иностранцам, – констатирует Роман, – они поймут, что мы
безнадёжные дикари и разорвут с нами всякие дипломатические отношения.
Сидя на качающемся бревне, глядя на красивейший золотистый закат, но будто не совсем видя
его, Роман снова чувствует тягу, зуд как-то возмутиться этим безобразием на берегу, сделать что-
то… Выходит, правильно говорил когда-то Иван Степанович – мы живём в загипнотизированной
стране, веря газетам, а не тому, что есть. В газетах об этом нет ничего. Эх, хотя бы одну
фотографию этого берега в ту же «Советскую Россию»!
– А впрочем, – махнув рукой, говорит он вслух, – всё это ерунда.
Не первый раз за сегодняшний день он уже говорит это «ерунда», предполагая преодолимость
ситуации. Хотя здесь всё ещё туже, чем в совхозе, в котором он чувствовал себя полностью
бессильным. Тут бери выше. Тут проблемы уже конкретно государственные, о них даже в газетах
пишут. Так что пора бы уж и успокоиться. Зачем эта постоянная жажда перемен? В Пылёвке, после
армии, он был куда свободней для таких проблем, а уж теперь-то хорошо бы хоть свою жизнь по-
человечески устроить. «Успокойся, – говорит себе Роман, – не всё в этой жизни подчиняется твоим
желаниям. Тем более, что в нашей стране этот бардак не имеет такого размаха, как за границей,
где хозяевам-хапугам лишь бы собственные карманы капиталом набивать…»
По дороге домой он натыкается на какую-то витиеватую корягу, поднимает её, рассматривая.
– Смотри-ка! – с удивлением восклицает Роман. – Если здесь и здесь убрать, то получится
баба-яга. Ты видишь?
– Ух ты! – восхищается Смугляна. – Как настоящая!
– А где ты видела настоящих?
– На нашей первой квартире. Ведь это же вылитая Мария Иосифовна.
Теперь они уже более пристально всматриваются и в другие коряги. Причудливых деревяшек
много, но сколько их ни верти – они «молчат».
– Просто у нас фантазии не хватает, – заключает Роман. – Наверняка в каждой из них что-
нибудь сидит. Вот смотри: отсюда так и просится что-то… Что-то хочет о себе заявить, а мы
дотумкать не можем. Это «что-то» не может прорваться сквозь наше тугое воображение. Возьму-ка
я её домой, покумекаю ещё.
Заканчивается это тем, что в ворота они вваливаются загруженные охапками коряг.
Под вечер в избе зябко. Хорошо ещё, что в кладовке сохранились вторые зимние рамы. Роман
ставит их вместо рам с разбитыми стёклами. Потом они подтапливают печку, и тепло, медленно
заполнившее дом, кажется уютом. Днём они совсем забыли про разбитые лампочки, поэтому сидят
при свете отблесков из приоткрытой дверцы очага, причудливо прыгающих по голым белёным
стенам. На ужин открывают очередную банку кильки в томатном соусе, режут хлеб. Несмотря на
голод и усталость, эту банку осиливают с трудом: скромная килька почему-то приедается уже со
второго раза.
Отерев от красного соуса свой перочинник, Роман садится ближе к дверце с алым раскалённым
168
пятном и принимается за деревяшки. Самые интересные коряги, из которых проглядывают
загадочные морды и фигуры, откладывает до лучших времен. Строгает те, из которых выходят
ручки для калиток и дверей, крючки и вешалки для одежды и полотенец на кухне.
Смугляна лишь ахает, удивляясь изобретательности мужа и простоте изобретаемого.
– Да ты у меня, оказывается, не просто мастер, а настоящий художник, – говорит она.
