Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Вот эту родную церковку, это печальное и близкое сердцу поле дедов, этот священный семейный очаг нахожу я в ваших стихах, таких глубоких в своей простоте, таких изящных в своей суровости.

Вы говорите проникновенно и чарующе о старом, милом нам нормандском языке. Я счастлив, что у вашей родины такой сын, как вы. Чем Бернс был для Шотландии, тем вы являетесь для Гернсея.

Ваша родина гордится вами, и она права. Она подает благородный пример большим странам. Она венчает вас при жизни. Она не ждет вашей смерти, чтобы оказать вам почести. Вы ее разум, ее светоч. Она это знает и приветствует вас. Местная подписка, которую я, не колеблясь, назову национальной, покроет расходы по изданию ваших сочинений. Это правильно. Это справедливо.

Гернсей совершает этим достойное и хорошее дело, и я воздаю ему хвалу.

Вы любезно изъявили желание, чтобы я в публичном выступлении отметил это проявление любви ваших сограждан и лично присутствовал на празднестве, устроенном вашей родиной в честь вашего таланта. Увы! Я только прохожий, а тот, кто лишен своей родины, нигде не может присутствовать — он всего лишь тень. Но вы настаиваете. В ваших глазах это «милость», и вы просите «оказать» вам ее. Я согласен ее оказать и благодарю вас.

Виктор Гюго.

Альфреду Асселину

Брюссель, 27 июня 1866

Я сейчас в отъезде, так же как и ты, дорогой мой Альфред. Не знаю, куда адресовать тебе письмо. Получишь ли ты его? Твое послание все-таки до меня дошло, чего нельзя сказать о джерсийских газетах, о которых ты упоминаешь. Ну и отчитал же ты Колкрафта, и с каким возвышенным и ироническим красноречием! Лучше и нельзя. Ты взываешь ко мне, но я не имею ни малейшего понятия об этом скорбном деле Бредли. И затем — увы! — что я могу сказать? Бредли только один из многих, его казнь теряется среди многочисленных казней нашего мира. Цивилизация вздернута на дыбу. В Англии снова введен расстрел, в России — пытка, в Германии — наемные убийцы. В Париже — в политике, литературе и философии, всюду — падение нравственных устоев. Французская гильотина работает так усердно, что подзадоривает английскую виселицу.

Повсюду поколеблена вера в прогресс. Повсюду отрицается свобода, повсюду оскорбляется идеал. Повсюду процветает реакция под различными псевдонимами; публичный порядок, добрые нравы, здравый смысл, справедливые законы — все это слова, в которых одна ложь.

Джерси, маленький остров, опередил великие нации. На нем процветали свобода, честность, разум и гуманность.

Однако, видя, как мир пятится назад, Джерси решает следовать его примеру. Париж обезглавил Филиппа, Джерси собирается повесить Бредли. Соревнование в движении вспять.

Джерси был поборником прогресса; ныне Джерси становится на сторону реакции. Десятого августа на острове праздник — повесят человека.

Подобно королю Пруссии или русскому царю, Джерси позволяет себе приступ жестокости.

О бедный, маленький клочок земли!

Какое посрамление для всевышнего, столь щедро одарившего этот островок! Какая неблагодарность по отношению к этой кроткой, безмятежной и благодетельной природе! Виселица в Джерси! Увы! Счастливому следовало бы быть милосердным.

Я люблю Джерси, и я в отчаянии.

Напечатай мое письмо, если хочешь и если смеешь, ибо это нелегкая задача. Ныне повсюду стараются затушить свет. Однакож не следует терять бодрости, и если настоящее глухо, обратимся к будущему, которое услышит нас, протестующих во имя правды и гуманности против страшной тьмы.

Твой старый друг

Виктор Гюго.

Главному редактору «Orient»

Отвиль-Хауз, 1 декабря 1866

Милостивый государь, я получил ваше благородное письмо. Оно меня глубоко взволновало. Увы, на этот раз уже слишком поздно! Сердце мое обливается кровью. Крит — это Греция! Рассчитывайте на меня как на писателя и как на гражданина. Прочтите письмо, которое я вам посылаю. Неужели нельзя было предупредить меня заранее? Я чувствую себя сыном Греции в той же мере, как и сыном Франции. За Грецию я отдал бы свои строфы, подобно Тиртею, и свою кровь, подобно Байрону. Я хотел бы всегда знать о том, как развертываются события в Греции. При первой же возможности я подниму свой голос, — не сомневайтесь в этом. Ваша священная страна внушает мне глубокую любовь. Я думаю об Афинах, как думают о солнце.

Ваш брат

Виктор Гюго.

Гюставу Доре

Отвиль-Хауз, 18 декабря 1866

Молодой, даровитый мэтр, благодарю вас. Сегодня утром, несмотря на бурю, до меня дошла ваша ничуть не уступающая ей в силе, великолепная иллюстрация к «Труженикам моря». Вы изобразили на этом рисунке и кораблекрушение, и корабль, и риф, и гидру, и человека. Ваш спрут страшен, ваш Жильят — велик. Вы добавили еще одну чудесную страницу к собранию ваших пленительных и потрясающих творений.

Этот великолепный образец иллюстраций к моей книге требует, чтобы они были продолжены. И раз уж и господь бог, и вы, и издатель хотите этого, значит так оно и будет. Я даю вам возможность воздвигнуть себе еще один памятник.

Выражаю вам свое восхищение и самые сердечные чувства благодарности.

Виктор Гюго.

Госпоже Октав Жиро [273]

Милостивая государыня!

Вы просите, и в необыкновенно трогательных словах, содействовать вам в увековечении памяти вашего благородного супруга. Я должен и могу это сделать. Я считаю своим долгом дать отзыв, о котором вы меня просите, и я даю его. Однако мне могут заметить: «Вы никогда не встречались с господином Октавом Жиро, у вас не было в руках его рукописи». Не спорю, я никогда не видал этого человека, но мне ясен его духовный облик, я не читал книги, но мне известна ее основная мысль.

К тому же эта мысль была до некоторой степени подсказана мною. Г-н О. Жиро оказал мне однажды честь, прося моего совета. Он прислал мне кое-что из своих произведений. Мне известны были его широкие познания, его ум, его путешествия, его исследования Антильских островов, известен его возвышенный талант поэта, его ценность как писателя, его значение как философа. Он задал мне вопрос: «Что я должен делать?» Я ответил ему: «Напишите историю чернокожего».

Чернокожий — какая тема! До нынешнего дня был слышен только голос человека белой расы. Белый — это господин; настал день предоставить слово рабу. Белый — это палач; настал день выслушать жертву.

С незапамятных времен на земном шаре, еще не освободившемся от мглы, мы различаем два лица, мрачно взирающих одно на другое, — лицо белого и лицо чернокожего. Одно олицетворяет цивилизацию, другое — варварство, варварство в двух своих видах: варварство по собственной воле — дикость — и варварство страждущее — рабство. Одно из этих бедствий порождено природой, другое — цивилизацией. И в этом, признаемся открыто, — преступление Белого Человека.

Уже шесть тысяч лет творит Каин свое гнусное дело. Чернокожий подвергается со стороны своего брата страшным насилиям. Он претерпевает смертную муку — рабство. В нем убиты разум, воля, душа. Человеческое тело, прикованное к цепи, не более чем оболочка. В живом рабе человек мертв. В нем остается, в нем выживает только животное — вьючное животное, пока раб покорен, лесной зверь, когда он восстает.

Вся история Белого Человека, единственная доныне существующая, — это великое множество событий и подвигов, битв, завоеваний прогресса, катастроф, революций, бесчисленных движений во всех направлениях; и всему этому Чернокожий служит мрачной кариатидой. Рабство — самое чудовищное преступление в истории.

Из недр современной нам цивилизации, с ее бесчисленными уродствами, с ее великолепием, ее трофеями, триумфами, фанфарами и радостями, раздается крик. Крик этот не заглушается нашими празднествами. Мы слышим его сквозь поры мрамора храмов и дворцов. Этот крик — крик рабства. Какая высокая миссия, какая великая задача — написать историю этого крика!

Вопрос о пролетариате в Европе — вопрос совсем иного порядка и не менее обширный — в некоторых своих разновидностях соприкасается с вопросом о рабстве. Но в Европе вопрос о гуманности осложняется вопросом социальным, что придает ему чрезвычайное своеобразие. Это трагическое порождение современного рока. В Африке, Азии и Америке картина не менее тягостна, но более проста. Цвет кожи кладет здесь печать единообразия и на обездоленного и на угнетенного. Живое олицетворение скорби — это негр. У рабства тот же лик, что у ночи.

Победить эту роковую ночь — такова цель, к которой направлены все усилия цивилизации. Мы уже близки к победе. Америка почти освобождена от рабства. Я не раз выражал и сейчас охотно повторяю эту мысль, вселяющую надежду, — близок день объединения человечества. Какое имеет значение разный цвет кожи под лучами того же солнца! Какое значение имеют два разных оттенка, если бледное и черное лицо озаряются одним и тем же рассветом — братством.