Хранитель секретов Борджиа - Молист Хорхе

– Да он глухой, – насмешливо произнес первый и добавил: – И жид к тому же.

Слово еврей Жоан не почитал за оскорбление, но для тех типов это было самым ужасным бранным словом. Он понял, что за этим последует нападение и что он избежит драки только в том случае, если подчинится и оплатит немудреные услуги одной из этих женщин, независимо от того, воспользуется ими или нет.

«Подобное происходит по вине инквизиции», – в ярости подумал Жоан: эти типы, почитая себя старыми христианами, свято верили в то, что так называемая чистота крови делала их чуть ли не аристократами. Достойный гражданин, у которого были иудейские предки, уже только по этой причине мог подвергнуться подозрению и боялся попасть в лапы инквизиторов, в то время как подонки вроде этих, похоже, были неуязвимы с точки зрения властей. Эти люди принадлежали к отребью, которое пело здравицы инквизиции и развлекалось, оскорбляя и швыряя камни и нечистоты в сторону осужденных, прогоняемых по улицам босыми, одетыми в позорные санбенито и остроконечные колпаки, – с веревкой на шее и погасшей свечой в руках они шли к костру, на котором им предстояло сгореть заживо. Типы, задиравшиеся сейчас к Жоану, принадлежали к тем нелюдям, которые издавали победные крики, когда языки пламени лизали тела несчастных, и изображали из себя истых христиан, падая на колени и воздевая руки к небу, симулируя сострадание, хотя и не испытывали его. Жоан почувствовал, как страх, смешанный с отвращением, которое вызывала в нем инквизиция и собственно Фелип, сменяется яростью по отношению к этому сброду. Через мгновение он ощутил, как неконтролируемый гнев заполнил его, завязывая внутренности в узел.

– Ты что, не слышишь меня, обрезанная свинья? – крикнул ему один из убийц.

В таверне воцарилось молчание; неаполитанцы перестали играть в кости, и все воззрились на Жоана. Он ничего не сказал и съежился на своем стуле, сосредоточив внимание на стакане с вином. Именно в этот момент гнусный тип, вдохновившись пассивностью Жоана, подошел к нему сзади и, положив руку на плечо, сжал изо всей силы, чтобы заставить его повернуться.

Жоан был не только свидетелем многих драк в тавернах, но и участником некоторых из них. Самые страшные из тех, что он помнил, случились в Барлетте, когда итальянские, испанские и немецкие искатели приключений, доведенные до крайности голодом и жуткими условиями, а потому представлявшие собой настоящий взрывной коктейль, сходились в рукопашном бою, в котором было позволено все, кроме применения оружия. Использование кинжала или меча расценивалось как желание убить. К ударам, какими бы жестокими они ни были, проявлялась терпимость, но Великий Капитан отдавал приказания вешать каждого, кто осмеливался пырнуть ножом противника.

Жоан все еще прекрасно владел коротким копьем своего отца, руки его были крепкими, и в целом он находился в приличной форме. Он сказал себе, что солдат, сражавшийся под командованием Великого Капитана, адмирала Виламари и Цезаря Борджиа не должен мириться с тем, чтобы эти подонки угрожали ему.

Заученные движения вкупе с испытываемой им яростью ускорили реакцию и усилили свирепость. Неожиданно для всех он повернулся, сбросив со своего плеча клешню типа, стоявшего за его спиной, и одновременно швырнул ему в лицо кувшин с вином, который быстро взял со стола. Не дожидаясь ответа на свою атаку, он схватил табурет, на котором сидел, и обрушил на второго типа, раз и еще раз нанеся ему сильнейшие удары. Попытка проходимца прикрыться руками не принесла желаемых результатов: первый удар пришелся ему прямо в физиономию, а второй в спину, когда при попытке к бегству он споткнулся и упал. Гнусный тип остался лежать на полу. Проститутки заверещали, а некоторые из них даже набросились на Жоана, пытаясь вонзить ему ногти в лицо. Первую он отбросил ударом кулака, а вторую отпихнул в сторону очага. Хозяин постоялого двора и не занятые в потасовке жрицы любви с громкими криками бросились ей на помощь.

– Санта Мадонна! – воскликнул один из неаполитанских матросов, потрясенный такой неожиданной силой ярости.

Жоан быстро вскочил и развернулся, чтобы добить того, кого он свалил с ног, прежде чем тот придет в себя, но остановился, увидев его стоящим в прострации на коленях в луже вина и крови. В голове поверженного наглеца зияла глубокая рана. Угрожающим жестом Жоан поднял табурет, но женщины умолили его не делать этого.

– Пусть говорит! – прорычал Жоан. – Пусть попросит у меня прощения!

Тип, который, похоже, еще не полностью пришел в себя, все же понял, что Жоан вот-вот добьет его окончательно.

– Простите меня, сеньор, – выдавил он.

Жоан увидел, что его дружок поднимется не скоро, и в ярости швырнул табурет в сторону пустого стола. Его гнев не утих, и он с радостью нанес бы завершающий удар по этой швали. Набрав в легкие побольше воздуха, он крикнул так, чтобы все его слышали:

– Научитесь уважать солдата – ветерана итальянских войн!

И вышел из заведения, не обращая внимания на угрозы трактирщика, который пообещал заявить на него альгвасилу.

Той ночью он записал в своем дневнике: «Иннико был прав. Испания превратится в мировую империю, но ее внутренности гложет рак – инквизиция. Сможет ли слабый свет, который мы несем, победить всепоглощающую тьму?»

– Очень часто насилие само по себе является проявлением собственного страха, – заметил Абдулла, когда Жоан рассказал ему о том, что произошло в таверне. – Ты думаешь, что проявил силу, а на самом деле это была твоя слабость. Почему ты не попытался прибегнуть к убеждению?

И старик посмотрел на Жоана своими голубыми глазами, уже чуть потускневшими в силу возраста. Он понимающе улыбался, и в его тоне не было упрека. Жоан опустил голову; когда он выходил из таверны, то чувствовал себя храбрым и сильным, а сейчас этих ощущений не было и в помине. Он как будто вернулся во времена своего ученичества, когда Абдулла ударял его палочкой по левой руке, если каллиграфия Жоана при переписывании оказывалась не лучшей. Этот удар никогда не был болезненным, но действовал на Жоана достаточно сильно. Старый учитель оказывал на него очень сильное влияние: умел обезоруживать, заставлял проникнуть в самые потаенные уголки собственной души. От Абдуллы нельзя было ничего скрыть, не получалось и оправдаться – перед ним хотелось распахнуть свое сердце.

– Да, вы правы, учитель. Мне страшно. И теперь я еще больше боюсь за свою семью. – Жоан помолчал. – Но я имею в виду не забияк из таверны. Этим подонкам я снова преподал бы тот же самый урок. Я страшусь того обязательства, которое принял на себя, и инквизиции. Я здесь, чтобы подготовить приезд моей семьи и продолжить дело, которому в свое время посвятили себя семья Корро, Бартомеу и вы сами. Я ничего не хотел знать о Фелипе Гиргосе в течение многих лет, я старался забыть его, а сейчас вижу его облеченным властью и уверенным в своей безнаказанности. Он – это сама инквизиция. Схватка с этим убийцей неминуема. Возможно, мне следует отказаться от своей миссии и вернуться в Италию, бежать?

– Бегство – это достойный выход. Как в случае, если ты захочешь спасти свою жизнь, так и в случае спасения твоей семьи. Однако таким образом ты сможешь спастись от Фелипа, и никогда не убежишь от себя. Беги, если ты сможешь жить дальше с этой мыслью.

Жоан молчал, обдумывая слова Абдуллы.

– Мой отец просил меня стать свободным, и я выбрал путь, связанный с книгами, чтобы достичь этого. Если я оставлю этот путь, если сбегу – это будет означать предательство по отношению к семье Корро, моему отцу и ко мне самому. Я предам даже Анну, которая подтолкнула меня к возвращению. Я не смогу этого сделать, Абдулла, не смогу.

– Подумай о том, что страх тоже порабощает, Жоан. Будь готов к этому, ведь здесь, в Барселоне, тебе придется испытать его не раз.

– Так что же делать?

– Думаю, ты и сам знаешь. – Старик снова улыбнулся. – Единственная возможность победить твой страх – это…