Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

Лёва нередко всплывал в дедушкиных рассказах. Видимо, в детстве они дружили, но при этом между ними из года в год тянулся некий нескончаемый спор, некое тягучее и упорное препирательство (такое случается между мальчиками, проводящими вместе детские годы: братьями или же близкими друзьями). Это был спор о том, какая страна круче – Англия или Германия. Мой дед боготворил Англию с младенческих ногтей. Не знаю, что послужило источником этого страстного обожания, но полагаю, что здесь сыграла свою роль британская приключенческая литература. Столь же страстно дедушкин младший брат любил Германию. Этот нескончаемый и, казалось бы, абстрактный спор двух мечтательных мальчиков оказал огромное влияние на их судьбу. Стоило моему дедушке слегка повзрослеть, и он тут же уехал в обожаемую Англию, учился там на медика, сделался врачом и даже успел открыть собственный практис на Риджент-стрит, что являлось предметом особой дедушкиной гордости, согревавшей его сердце до последнего дня.

Лёва же остался в Риге, и когда немцы в сороковом году оккупировали его родной город, он возликовал. Наконец-то его любимая Германия протянула к нему свою могучую руку. Видимо, он был полностью оторван от жизни и витал в облаках, очень далеких от земной поверхности. Во всяком случае, поступил он удивительным образом. Чуть ли не на следующий день после оккупации он надел фрак и цилиндр и явился в немецкую комендатуру, желая предложить свои услуги долгожданным завоевателям. Естественно, он изъяснялся на великолепном немецком языке, где оставили свой след самые златоустые классики германской литературы. Собственно, в семье говорили и читали в основном по-немецки, так что этот язык был ему родным.

Фашисты удивились, увидев еврея во фраке и цилиндре, предлагающего им свои услуги. Они были так изумлены, взглянув в его глаза, исполненные искреннего обожания, что не стали отправлять его в тюрьму или в концентрационный лагерь. Вместо этого они молниеносно расстреляли его прямо во дворе комендатуры. Там он лежал мертвый, в своем фраке и цилиндре, удивленно глядя в почти немецкое балтийское небо.

Моему деду повезло больше, но не слишком. Англия его не разочаровала, и он до конца жизни оставался заядлым англоманом, если не тайным британцем. Но случилось одно досадное и фатальное недоразумение: какая-то неизвестная мне сила перебросила этого лондонского врача в большевистскую Москву. Как так вышло – не знаю. Коммунистическим идеям дедушка никогда не сочувствовал, советскую власть не любил. Что забросило его в советскую столицу, остается только гадать.

Преподавал в московском Институте усовершенствования врачей. Советская власть оценила его медицинские и педагогические таланты: на войну он не попал, преподавал, лечил, превратился в советского медицинского специалиста, но при этом продолжал поддерживать отношения с Лондоном, что не являлось проявлением благоразумия в те времена. В британской столице тогда издавался (может быть, и сейчас издается) медицинский журнал «Здоровье мира» – Health of the World. С этим журналом дедушку связывало многолетнее сотрудничество. Он писал статьи по-английски, переводил отчеты по медицинским конференциям. Когда грянуло «дело врачей», его любимый ученик и протеже Георгиевский написал на дедушку донос, в котором сообщалось, что доктор Моисей Шимес, известный когда-то в Лондоне как доктор Мозес Шаймс, работает на британскую разведку. Дедушку мгновенно уволили из института, лишили ученых степеней. Он ждал ареста и, видимо, расстрела, но ему опять повезло: Сталин умер.

Дедушку так и не арестовали. Вскоре его восстановили на работе, но до последнего дня своей жизни он вынужден был работать под началом своего бывшего ученика Георгиевского, гнусного доносчика и предателя.

Жизнь моего дедушки представляется мне почти цельным белым пятном: неизвестно, когда и по какой причине он покинул Лондон, почему оказался в Москве в роли медицинского специалиста, как и где он повстречал мою бабушку Эсфирь Эммануиловну Хасину, где и когда они поженились…

Следовало бы разыскать телефон моего дяди Павла Моисеевича Шимеса, замечательного скульптора, соавтора знаменитых шевелящихся часов на фасаде кукольного театра Образцова, и позвонить ему, чтобы расспросить обо всем этом. Он наверняка всё помнит, всё знает, и может рассказать, как доподлинно было дело. Дядя уже много лет живет в Германии. Мне страшно звонить ему. Боюсь, он очень обижается на меня за то, что я много лет не звонил, не подавал никаких признаков жизни. Последний раз я видел моего дядю, а также мою тетю Марину Романовскую, а также мою двоюродную сестру Таню Шимес в городе Дюссельдорфе, в 2005 году, на вернисаже моей выставки «Европа» в галерее Урсулы Вальброль. Эта пожилая, добрая и немного растерянная Урсула умерла, и моя тетя Марина Романовская тоже уже умерла, и вообще многие умерли с того 2005 года, да и сам этот год кажется гораздо более древним и занесенным песком, чем, скажем, 1993-й, о котором я вроде бы собирался здесь рассказать. Девяносто третий год – вот он, совсем рядом: свеженький, хрустящий, неувядающий. Мне кажется, я могу, не прилагая никаких усилий, вспомнить его день за днем, час за часом, минута за минутой.

Стоит лишь пожелать, и я могу с легкостью вдохнуть венецианские, парижские, московские, одесские, римские, пражские, гамбургские дуновения того года, припомнить в подробностях не только все реальные события, но и все сны и галлюцинации, которые посещали меня тогда. Я могу по одному лишь щучьему хотению ощутить вкус всех скромных или роскошных яств, которыми меня тогда потчевали. Я и сейчас ощущаю в своей гортани вкус холодного апельсинового сока, который Герман Борисович Зеленин в октябре 93-го влил в мой рот из холодной чайной чашки, сопроводив это сакраментальное вливание загадочной и мистической фразой: «Привет от Илюши Медкова!»

А 2005 год? Где он? Куда он? Потребовалась бы глубинная подводная археология, чтобы извлечь со дна его события и сценки. Ладно, это я спизднул: я прекрасно помню этот год, несмотря на то что он был для меня нелегким. Много довольно мучительных испытаний выпало на мою долю в 2005 году. Тем не менее и в этом страдательном году встречались месяцы блаженств и упоительных радостей, а также гирлянды удивительных приключений, о которых я, быть может, когда-нибудь расскажу, но, скорее всего, не в этом романе.

Хотя я и решился посвятить данный роман главным образом своим похождениям на землях бывшей Священной Римской империи германского народа, но я не стану повествовать о Дюссельдорфе 2005 года и о своей выставке «Европа».

В двадцать первом веке арт-поездки в глубинную Германию (я не говорю сейчас о Берлине) стали вызывать в моей душе всё более острую тоску, к тому же не такая уж значительная была эта выставка «Европа». Скромная, жалкая выставка. И