Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лёва же остался в Риге, и когда немцы в сороковом году оккупировали его родной город, он возликовал. Наконец-то его любимая Германия протянула к нему свою могучую руку. Видимо, он был полностью оторван от жизни и витал в облаках, очень далеких от земной поверхности. Во всяком случае, поступил он удивительным образом. Чуть ли не на следующий день после оккупации он надел фрак и цилиндр и явился в немецкую комендатуру, желая предложить свои услуги долгожданным завоевателям. Естественно, он изъяснялся на великолепном немецком языке, где оставили свой след самые златоустые классики германской литературы. Собственно, в семье говорили и читали в основном по-немецки, так что этот язык был ему родным.
Фашисты удивились, увидев еврея во фраке и цилиндре, предлагающего им свои услуги. Они были так изумлены, взглянув в его глаза, исполненные искреннего обожания, что не стали отправлять его в тюрьму или в концентрационный лагерь. Вместо этого они молниеносно расстреляли его прямо во дворе комендатуры. Там он лежал мертвый, в своем фраке и цилиндре, удивленно глядя в почти немецкое балтийское небо.
Моему деду повезло больше, но не слишком. Англия его не разочаровала, и он до конца жизни оставался заядлым англоманом, если не тайным британцем. Но случилось одно досадное и фатальное недоразумение: какая-то неизвестная мне сила перебросила этого лондонского врача в большевистскую Москву. Как так вышло – не знаю. Коммунистическим идеям дедушка никогда не сочувствовал, советскую власть не любил. Что забросило его в советскую столицу, остается только гадать.
Преподавал в московском Институте усовершенствования врачей. Советская власть оценила его медицинские и педагогические таланты: на войну он не попал, преподавал, лечил, превратился в советского медицинского специалиста, но при этом продолжал поддерживать отношения с Лондоном, что не являлось проявлением благоразумия в те времена. В британской столице тогда издавался (может быть, и сейчас издается) медицинский журнал «Здоровье мира» – Health of the World. С этим журналом дедушку связывало многолетнее сотрудничество. Он писал статьи по-английски, переводил отчеты по медицинским конференциям. Когда грянуло «дело врачей», его любимый ученик и протеже Георгиевский написал на дедушку донос, в котором сообщалось, что доктор Моисей Шимес, известный когда-то в Лондоне как доктор Мозес Шаймс, работает на британскую разведку. Дедушку мгновенно уволили из института, лишили ученых степеней. Он ждал ареста и, видимо, расстрела, но ему опять повезло: Сталин умер.
Дедушку так и не арестовали. Вскоре его восстановили на работе, но до последнего дня своей жизни он вынужден был работать под началом своего бывшего ученика Георгиевского, гнусного доносчика и предателя.
Жизнь моего дедушки представляется мне почти цельным белым пятном: неизвестно, когда и по какой причине он покинул Лондон, почему оказался в Москве в роли медицинского специалиста, как и где он повстречал мою бабушку Эсфирь Эммануиловну Хасину, где и когда они поженились…
Следовало бы разыскать телефон моего дяди Павла Моисеевича Шимеса, замечательного скульптора, соавтора знаменитых шевелящихся часов на фасаде кукольного театра Образцова, и позвонить ему, чтобы расспросить обо всем этом. Он наверняка всё помнит, всё знает, и может рассказать, как доподлинно было дело. Дядя уже много лет живет в Германии. Мне страшно звонить ему. Боюсь, он очень обижается на меня за то, что я много лет не звонил, не подавал никаких признаков жизни. Последний раз я видел моего дядю, а также мою тетю Марину Романовскую, а также мою двоюродную сестру Таню Шимес в городе Дюссельдорфе, в 2005 году, на вернисаже моей выставки «Европа» в галерее Урсулы Вальброль. Эта пожилая, добрая и немного растерянная Урсула умерла, и моя тетя Марина Романовская тоже уже умерла, и вообще многие умерли с того 2005 года, да и сам этот год кажется гораздо более древним и занесенным песком, чем, скажем, 1993-й, о котором я вроде бы собирался здесь рассказать. Девяносто третий год – вот он, совсем рядом: свеженький, хрустящий, неувядающий. Мне кажется, я могу, не прилагая никаких усилий, вспомнить его день за днем, час за часом, минута за минутой.
Стоит лишь пожелать, и я могу с легкостью вдохнуть венецианские, парижские, московские, одесские, римские, пражские, гамбургские дуновения того года, припомнить в подробностях не только все реальные события, но и все сны и галлюцинации, которые посещали меня тогда. Я могу по одному лишь щучьему хотению ощутить вкус всех скромных или роскошных яств, которыми меня тогда потчевали. Я и сейчас ощущаю в своей гортани вкус холодного апельсинового сока, который Герман Борисович Зеленин в октябре 93-го влил в мой рот из холодной чайной чашки, сопроводив это сакраментальное вливание загадочной и мистической фразой: «Привет от Илюши Медкова!»
А 2005 год? Где он? Куда он? Потребовалась бы глубинная подводная археология, чтобы извлечь со дна его события и сценки. Ладно, это я спизднул: я прекрасно помню этот год, несмотря на то что он был для меня нелегким. Много довольно мучительных испытаний выпало на мою долю в 2005 году. Тем не менее и в этом страдательном году встречались месяцы блаженств и упоительных радостей, а также гирлянды удивительных приключений, о которых я, быть может, когда-нибудь расскажу, но, скорее всего, не в этом романе.
Хотя я и решился посвятить данный роман главным образом своим похождениям на землях бывшей Священной Римской империи германского народа, но я не стану повествовать о Дюссельдорфе 2005 года и о своей выставке «Европа».
В двадцать первом веке арт-поездки в глубинную Германию (я не говорю сейчас о Берлине) стали вызывать в моей душе всё более острую тоску, к тому же не такая уж значительная была эта выставка «Европа». Скромная, жалкая выставка. И
