Бессмертный избранный (СИ) - Юлия Леру

самонадеянна? Как я могла даже подумать, что пара дней в доме Мастера и путешествие бок о бок из Шина в Асму что-то значат? Серпетис говорит с Инетис, потому что она — его мачеха, благородная, с Цилиолисом — потому что он тоже благородный и сын фиура Тмиру, и брат правительницы Асморанты. А кто я?

У меня не было друзей в Шембучени, а в лесу друзей не заводят. Мастер учил меня, был моим наставником, но не другом. Я почти не видела других учеников, а если мы и виделись, то говорили мало и только о магии.

Почему я решила, что Инетис и Серпетис мои друзья? Кажется, только Цилиолис проявлял какое-то участие, но наверняка это только потому, что я, как и он, ношу метку Энефрет. Я пытаюсь заставить свое сердце успокоиться, пытаюсь вернуть все, как было, но не получается. Слова Серпетиса жгут меня огнем. Он отказался от меня прямо, проведя четкую линию границы между син-фиоарной, сыном правителя Асморанты, и бывшим магом, простолюдинкой — одной из многих, жаждущих его милости. А Инетис, похоже, слишком меня жаль. Я не хочу больше навязывать им свое присутствие. Я не вернусь в дом правителя до момента, пока Инетис не родит этого ребенка.

Уже целый черьский круг я говорю себе это каждый день. И каждый день я жду, что Цилиолис или Инетис пришлют за мной или придут — жду, и ничего не могу с собой поделать.

Серпетис уехал в Шин, и от него нет известий. Я почти не думаю о нем… нет, я постоянно думаю о нем, и несмотря на обиду, которую он мне нанес, я не злюсь. Пожар в вековечном лесу все еще не потушен, но теперь с границы идут и другие тревожные известия. Побережники собрались в одну большую стаю. Пока горел лес и дым стоял над южным краем Шинироса, они ждали. Их становилось на том берегу Шиниру все больше и больше, пока наконец не собралось так много, что гул голосов не стал слышен на мерес от реки. Словно растревоженные дзуры гудят незнакомые голоса. Мланкин отдал приказ не нападать, если не нападут они, и вот уже целый черьский круг отряды Асклакина во главе с Серпетисом жгут костры, спасаясь от промозглого ветра, вглядываются в дымку, стоящую над рекой, и ждут.

Теленок тычется в пустое ведро и вопросительно мычит, и я прихожу в себя, глажу его покрытый кудряшками лоб и бормочу ласковые слова.

Вечером, сидя на женской половине дома, я чиню корс, который мне дали на смену. Нарунта — старшая в доме, раздает указания на завтра, на мужской половине слышны смех и пьяные голоса — мужчины там не прочь выпить по паре чаш вина после работы. Сегодня последний день первого черьского круга Холодов. Трава уже пожухла, с севера дует сильный холодный ветер. Скоро ляжет снег, и река Шиниру окажется скованной льдом, как и многие другие реки Асморанты. Наверняка тогда побережники и пойдут в наступление.

И Серпетису придется принять бой.

— Кудрявый хорошо пил? — обращается ко мне Нарунта, и я от неожиданности втыкаю иглу в палец. Я пугаюсь, но тут же качаю головой — моя кровь теперь просто кровь, она никому не способна помочь или навредить.

— Даже мало было, — говорю я и тут же спешу сунуть палец в рот, чтобы не испачкать корс.

Она кивает и поворачивается к другим девушкам, но тут шкура, закрывающая выход на улицу, приподнимается, и в доме показывается Цилиолис, брат правительницы Асморанты. Он заслоняется рукой от света, впускает внутрь порывы холодного ветра и запах хлева.

Девушки визжат — больше по привычке, чем от испуга, и пытаются спрятаться под одеялами. Я же замираю и жду — просто жду, пока он посмотрит на меня.

— Благородный! — прерывает крики Нарунта. — Уже ночь, и это женская половина дома, мне кликнуть наших мужчин?

Цилиолис рассыпается в извинениях и просит у Нарунты разрешения поговорить со мной. Он прикрывает ладонью глаза и пятится назад, за шкуру, и, похоже, Нарунту его поведение успокаивает. Она, правда, бросает в мою сторону недовольный взгляд, но разрешает выйти.

— Негоже благородному навещать девиц после заката, — слышу я ее голос, пока пробираюсь между постеленных на каменном полу циновок.

Девушки провожают меня заинтересованными взглядами — мужчина, да еще и благородный, пришел навестить телятницу — будет, о чем завтра почесать языками за утренней дойкой. Я стараюсь ни на кого не смотреть. Накинув на плечи наполовину заштопанный теплый корс, я выскальзываю на улицу и тут же ежусь под пронзительным ветром. Черь тонким серпом светится на усыпанном звездами небе. Завтра будет холодно, может, даже выпадет снег.

Цилиолис стоит возле стены, глядя на звезды. Он берет меня за руку, когда я выхожу, и поднимает рукав корса, не говоря ни слова. Его рука теплая и крепкая, и мне приятно ее прикосновение, но я выдергиваю свои пальцы из его и почти отпрыгиваю.

— Что ты делаешь?

— Что с твоей меткой, Унна? — спрашивает он, и я опасливо оглядываюсь на вход в дом, боясь, что нас услышат.

Я машу рукой в сторону хлева, и мы идем туда — молча, потому что он уже задал вопрос, а я еще не готова дать ответ.

Запах навоза ударяет в нос, когда мы подходим ближе, но теперь, по крайней мере, нас не услышат и не увидят. Я поворачиваюсь к Цилиолису и задираю рукав. Ему не приходится наклоняться, чтобы увидеть. Золотое сияние колеса достаточно яркое, чтобы разглядеть метку даже в полной тьме.

Я заметила это уже давно и сначала не поверила своим глазам. Но с каждым днем только убеждалась в том, что мне не почудилось. И вот теперь, спустя почти тридцать дней после того, как я заметила это в первый раз, я смотрела на