Бессмертный избранный (СИ) - Юлия Леру

Инетис тут же отстраняется, и я, напуганная тем, что перешла черту, пытаюсь подняться, но она меня не отпускает.

— Нет, — шепчет она, — нет.

И после короткого молчания:

— Ты правда ничего не слышишь?

Я качаю головой.

— Нет.

Она снова молчит, только на этот раз долго, и я понимаю, что Инетис прислушивается.

— Как будто… как будто детский голос. Или женский.

— Не слышу, — повторяю я, и почти одновременно с моими словами Инетис охает.

— Ой. Он шевелится. Дай руку, Унна. — Я не хочу трогать ее живот, я не хочу касаться ее голой кожи, но она уже схватила меня за руку и прижимает мои пальцы к своему телу. И я чувствую легкий толчок. Потом еще один, а потом прикосновение задерживается, как будто с той стороны — изнутри — кто-то тоже положил свою маленькую ручку и прислушивается к тому, что происходит.

Я отдергиваю руку и почти спрыгиваю с постели.

— Я… я почувствовала, — говорю я Инетис, стараясь, чтобы в голос не пробилась пронзившая тело дрожь.

— Обычно после того, как ребенок пошевелится, все проходит, — говорит Инетис задумчиво. — И сейчас тоже прошло.

Я слышу шорох простыней, и сонным голосом она просит меня лечь обратно. Я укладываюсь и накрываюсь своим одеялом, но тут же снова раскрываюсь и смотрю на свою ладонь. Она еле заметно светится золотом в темноте.

34. ВОИН

На том берегу слышна чужая речь. На юге ли, на севере ли — тьма во время Холодов наползает рано, и хоть вечер еще только наступил, другого берега уже не видно. Мы сидим возле костра, на котором жарится туша кабана, убитого днем в лесу, и вдыхаем ставший уже таким привычным запах дыма. Лес все еще тлеет к закату отсюда. Пламя заползло на гору — высоко, не достать, и доедает то, что может доесть. Шесть дней назад прошел холодный дождь, три дня назад он повторился. Ледяные капли помогают тушить пламя, но они же тушат костры и отбирают последнее тепло у земли. По утрам на траве иней, а в башмаки не влезть. Так и приходится спать в них. Уже без малого тридцать дней. Сколько еще — никто не знает.

Нас на берегу Шиниру уже больше тысячи — как и тех, что засели на той стороне. Асклакин вчера прислал скорохода — из Асморы идет еще войско, и, похоже, заварушка будет большая. Отец хотел отбиться двумя сотнями, но побережники оказались трусливее — или умнее, и не стали переть через реку, рискуя утопить половину отряда в мутных водах. Наш ли берег, тот ли берег — кругом обрывы, а незаметно подобраться враг уже не сможет.

— Они ждут ледостава, — замечает один из старых воинов Асклакина, покрытый шрамами времен еще алманэфретских походов Эдзура.

Его имя напоминает о мелких мошках, но никому и в голову не придет сказать об этом Эдзуре в глаза. Тяжелый, коренастый, в плечах раза в два шире обычного мужчины, он способен ударом кулака завалить лошадь — и это не байки. Он приставлен ко мне как опытный воин и советчик самим фиуром Шинироса, но мы с ним не поладили с самого начала — потому что он слишком хорошо знает о войне, а я не знаю о ней ничего. К тому же, Эдзура не любит моего отца и говорит об этом всякий раз, как замечает меня поблизости. Его жену отправили на костер шесть Цветений назад, и с тех пор Эдзура поклялся не брать в руки оружия. Только перешедшие через Шиниру побережники заставили его нарушить эту клятву. Думаю, щедрое вознаграждение, обещанное фиуром этой земли, тоже сыграло свою роль, но Эдзура об этом умалчивает.

— До ледостава Черь может еще раз взойти на небо, — отвечает ему еще один воин, имени которого я не помню — тоже из приставленных ко мне Асклакином опытных вояк. Он жмется к костру, пытаясь согреть руки, потирает ладонь о ладонь. Полная противоположность Эдзуре — худой, высокий, юркий, он предпочитает помалкивать, когда говорю я, и подает голос лишь тогда, когда уверен, что его мнение окажется к месту.

Эдзура смеется — этот смех похож на бульканье кипящей воды в большом чане.

— Снег ляжет, самое позднее, к началу чевьского круга, — говорит он. Поворачивается ко мне. — Скажи, син-фиоарна. Ты ведь родом из этих мест.

Я поднимаю голову и оглядываю берег — цепочку костров, тянущуюся, насколько видит глаз. Кто-то ходит между кострами, кто-то уже вечерничает, хрустя кабаньими костями, дозорные негромко переговариваются на самом крае Шиниру. Эдзура прав, в этих местах снег ложится рано — он ложился рано, пока миром правила магия. Что будет теперь, я не знаю.

Воины говорят о магии Шиниру, которая могла бы сама встать на защиту своих берегов, о магии леса, которая не дала бы вспыхнуть пожару, о магии оружия, которое можно было бы пустить в сторону врага даже в темноте — и оно нашло бы свою цель. Теперь этого нет. Я чувствую средь воинов Асклакина тот же страх, что и в рядах солдат моего отца. Быть может, и Холода теперь не настанут. Быть может, снова начнется Жизнь, и уже завтра птицы прилетят обратно из теплых краев, чтобы вить гнезда.

— Я не знаю, — говорю я тихо, и поднимаюсь, заметив какое-то движение со стороны леса.

Эдзура тоже его замечает, рука ложится на друс, но внешне он спокоен — впереди тоже есть воины, и они наверняка заметили приближение чужака — или не чужака — раньше.

Тень, чуть темнее, чем окружающий ее ночной мрак. Чуть ближе — и я замечаю блеск ножа, приставленного к горлу человека.