По следам карабаира. Кольцо старого шейха - Рашид Кешоков

— И ночью душно, — сказала Зулета, обернувшись к Жуниду.

— Я тебя провожу, — сказал он.

Она не отказалась, и он этому обрадовался.

— Спасибо. Я с удовольствием пройдусь. Целый день в лаборатории.

— Устаешь?

— Да. Но я люблю свою работу. И привыкла уже. Они медленно вышли из больничного сквера и побрели по узенькому тротуару. Жунид, конечно, не осмелился взять ее под руку. Он просто шел рядом с ней, почти без мыслей. Он совсем не думал об Одноухом Тау, лежавшем сейчас без сознания после операции, не думал об исчезнувшем Буеверове и вообще о своих делах, с которыми вот уже больше месяца и ложился, и вставал, не давая себе отдыха ни днем ни ночью. Он не был сейчас майором Шукаевым, он был человеком, который, кажется, сто лет не гулял вот так по уснувшему городу, рядом с красивой женщиной.

— Едва ли Бекбоев скоро заговорит, — вернула она его к действительности. — Проникающее пулевое ранение в грудную клетку. Чуть левее, и ему пришел бы конец.

— Очень плохо. Мне нужны его показания. Но, знаешь, мне сейчас просто не хочется говорить об этом.

Они повернули к Кубани и пошли вдоль реки: здесь было немного прохладнее. Где-то слева, скрытая высоким берегом и темнотой, плескалась река.

Когда молчание стало тягостным для обоих, Жунид спросил:

— Как Заурчик? За последнюю неделю я не сумел ни разу увидеться с ним.

— Готовится к школе, — с гордостью в голосе сказала она. — Он читает уже и считает хорошо. Вчера я ему задала устную задачку…

Зулета оживилась, рассказывая о сыне, он слушал и радовался сейчас, слыша ее щебет, очень знакомый ему, радовался, что из нее вышла примерная мать и мальчугану, конечно, хорошо. Потом, как это часто бывает у людей замкнутых, живущих напряженной внутренней жизнью, мысли его приняли другое, далеко не оптимистическое направление. Он вдруг подумал, что Заур вот уже восемь лет, со дня своего рождения, живет без отца. А это означает, что он обделен в самом главном, что должен иметь каждый ребенок.

Зулета продолжала говорить, вспоминая разные проделки и словечки сына, а Жунид уже думал о ее женском одиночестве и о том, что хуже этого, наверное, в жизни ничего не бывает. Мужчина, во-первых, свободнее в своих действиях, во-вторых, в нем не заложено природой так крепко, как в женщине, стремление к определенности, к своему гнезду, в котором есть все, что полагается.

В другое время он, может быть, и заметил бы, что позади них нет-нет да и мелькнет то между темными стволами деревьев, то, вдоль забора, высокая неясная тень, передвигающаяся рывками, крадущейся кошачьей походкой, но сейчас он пребывал в состоянии блаженной расслабленности и отрешенности ото всего, что не касалось Зулеты и их неожиданной, незапланированной ночной прогулки.

Тень следовала за ними неотступно, задерживаясь во мгле подъездов или под деревьями, когда они выходили на открытое, более освещенное пространство. Человек, который шел за ними, был одет в темное, и различить его на темной улице (свет в домах уже не горел, а фонари — тем более) было не так-то легко.

— Я слышала, ты близок к цели? — после некоторого молчания спросила Зулета.

— А?.. — встрепенулся он. — В каком смысле?

— Зубер арестован?

— Да. Он снова попал в дурную компанию.

— Крест нашей семьи, — вздохнув, сказала она. — Сколько я себя помню, у него никогда не было хорошей компании. Когда я поступала на судебную медицину, мне едва не помешало это родство.

— Я знаю, — кивнул Шукаев. — Я просил Шахима Алихановича Денгизова, чтобы он помог.

— Правда? — в голосе ее было радостное удивление. — Значит, именно он позвонил ректору института? А я не знала, терялась в догадках. Спасибо тебе…

— Ну, что ты. Не за что. А относительно расследования — ты права: оно идет к концу. Но… давай не будем о нем.

— Хорошо.

Некоторое время шли молча. Сбоку, постепенно отдаляясь, слышался шум железной дороги: лязг железа, свистки паровозов, гулко раздававшиеся в застывшем воздухе команды диспетчера.

— Чем ты занимаешься в свободное время?

— У меня его нет, — просто ответил Жунид. — А если б и было…

— Что тогда?

— Его все равно нечем заполнить, кроме работы.

— Ну, почему же, — ему показалось, что она улыбается. — Кино, книги, друзья… может быть, — ресторан?..

Он презрительно хмыкнул.

— Ты же знаешь — я не пью. У меня органическое отвращение к спиртному. По наследству, наверное. Отец тоже никогда не пил. Книги — конечно-. А в кино я не был целую вечность.

— Я тоже.

— А почему бы нам как-нибудь не пойти вместе? — сказал он и удивился собственной смелости. И тут же надулся, злясь на себя. Она поняла.

— Зря ты стесняешься быть самим собой, Жунид. Так нельзя. Тебе, по-моему, надо жениться. Устроить свою жизнь.

Ему показалось, что она опять улыбается. Черт подери, что тут смешного?!.

— Советовать легко, — буркнул он. — Отчего бы и тебе, например, не выйти замуж?

— Это исключается, — спокойно ответила она. — Я удовлетворена тем, что у меня есть. Нам с Зауром ничего больше не нужно.

Он не нашелся, что возразить и снова замолчал. А что, если прямо сейчас, не откладывая и не разводя ненужных разговоров, взять да и предложить ей — возвращайся ко мне.

Его прошиб пот от одной этой сумасшедшей мысли. Нетрудно себе представить, как она будет смеяться.

Настроение у него внезапно испортилось. Чего он, интересно, ждал от этой встречи? Он идет и мучается, ловит каждое ее слово, волнуется, как гимназист, он давно ей все простил, давно понял, что его вина была не меньшей, если не большей, да и Зулета стала совсем другой, — а она… она ровна, рассудительна, советует ему обзавестись семьей. Хорош был он со своим дурацким, таким запоздалым предложением. Нет уж, ничего он не скажет. За ошибки надо платить. В свое время, много лет назад, когда они были совсем молоды, он привез ее в город. Молодую, красивую, слегка легкомысленную, что поначалу ему даже нравилось, и он не только не обратил на это внимания, но даже иногда поощрял ее, покупая излишне эффектные наряды и безделушки. Он не настоял, чтобы она училась или работала, не сумел заполнить ее жизнь ничем кроме себя самого, — и то по ночам, потому что вечно пропадал сутками, а то и больше, — и еще хозяйство, к которому ее дома не приучили. Вот и вышло так, что она попала под влияние беспутной Назиади и увлеклась этим фатоватым хлыщом Борисом Фандыровым.

Мысли о прошлом вызывали в нем лишь досаду на себя самого и бесполезное теперь раскаяние. Зла по отношению к Зулете не было. Та Зулета исчезла, ее просто не было. Сейчас рядом с ним шла серьезная, строгая женщина, труженица и мать.

— Тебе скучно? — после долгого молчания, странно напряженным тоном спросила Зулета. — Напрасно я потащила тебя в такую даль. Я бы и сама прекрасно дошла.

— Что ты? Даже не думай! Я… Я очень… Одним словом, я с удовольствием.

Черт! Талейран верно сказал: «Язык дан человеку для того, чтобы лучше скрывать хвои мысли». Во всяком случае слова, которые он время от времени произносит, боясь показаться вообще бессловесным, ни в коей мере не выражают того, о чем он не перестает думать.

— Вот я и пришла, — сказала Зулета, остановившись перед домом.

На втором этаже, в ее квартире, сквозь тюлевые гардины неясно светилось окно.

— Заурчик при лампе спит?

— Она с реостатом. Притушена. И свет ему в лицо не падает. Соседка заглядывает, смотрит, как он там. Такая хорошая женщина. Если бы не она, не знаю, как бы я справлялась с вечерней работой.

Он засопел. Ему только сейчас пришло в голову, что, помимо материальных забот (тут все было в порядке, потому что он аккуратно пересылал ей деньги), у нее есть и другие трудности, опять-таки связанные с ее одиночеством и с ребенком.

— Ну, до свиданья. Спасибо тебе, что не отказалась посмотреть Бекбоева.

— До свиданья. А, может быть, зайдешь? Посмотришь на спящего Заурчика?

Он сделал шаг к ней и остановился.

— А это… удобно?

Зулета негромко рассмеялась. Если бы он не был так расстроен и подавлен, он заметил бы, что смех ее был не совсем естествен. Но он ничего не заметил.

— Я не очень-то дорожу мнением окружающих, — сказала она. — Важно ведь, чтобы человек вел себя достойно. А что скажут сплетники и досужие языки — какое это имеет значение?

— Я зашел бы… — нерешительно сказал он.

— Тогда поднимемся, — она порылась в сумочке и достала ключ. — Пойдем. Посмотришь на Заурчика, выпьешь чаю — у меня есть малиновое варенье, сама варила, — и я тебя прогоню.

Он покорно зашагал следом за ней по темной лестнице, вдыхая слабый, едва уловимый запах ее духов. Ему нравилось, что она не обливается резкими, сладковато-приторными духами, как иные женщины, — от нее всегда пахло слегка, духи были тонкие, мягкие…