История России XVIII-XIX веков - Леонид Милов

В литературных салонах Москвы первое «Философическое письмо» вызвало споры, которые привели к оживлению общественной жизни, к возникновению на рубеже 1830—1840-х гг. новых идейных течений, славянофильства и западничества. Прямых последователей у него было мало, немногие принимали безотрадный чаадаевский пессимизм, неверие в творческие силы русского народа, католические симпатии. Однако постепенно, под влиянием неустанной чаадаевской проповеди, сформировалось особое направление русской мысли — русский католицизм. Его последователи восприняли ту сторону чаадаевского учения, которая была обращена к будущему. Самым известным из них был И. С. Гагарин, который перешел в католичество, эмигрировал и был основателем Славянской библиотеки в Париже. В 1840—1860-е гг. он деятельно стремился к практическому воплощению чаадаевских экуменистических идей.

В передовом русском обществе очень немногие сохранили невосприимчивость к идее особого русского пути, к учению о превосходстве или, напротив, отсталости России. Среди тех, кто не принимал внеевропейской судьбы России, были Пушкин, решительно возражавший Чаадаеву, и будущий славянофил П. В. Киреевский, которого бесила «проклятая чаадаевщи-на». Он пытался найти путь, что позволил бы соединить неприятие казенного патриотизма с чувством национальной гордости. Деятельным утверждением идей истинного патриотизма, вкладом П. В. Киреевского в сокровищницу национальной памяти стало собирание народных песен, к которому он приступил в начале 1830-х гг.

Многие, подобно Чаадаеву, приняли навязанный николаевскими идеологами тезис о противоположности России и Европы, который был достаточно характерен для времени в целом. Трактовали его по-разному, чаще всего, следуя за Погодиным. Недавний любомудр В. Ф. Одоевский утверждал: «Осмелимся же выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным и через несколько времени слишком простым: Запад гибнет! Девятнадцатый век принадлежит России».

Со временем эволюционировали взгляды на будущую рольРоссии и самого Чаадаева. Со второй половины 1830-х гг. он не склонен был считать николаевскую систему неустранимой помехой на пути превращения России в центр европейской цивилизации: «Мы призваны, напротив, обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь: вы знаете, что это мое глубокое убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как мы уже сейчас являемся ее политическим средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу».

К началу1840-х гг. такой подход, свидетельствовавший о сближении погодинской и чаадаевской позиции, стал неприемлем для той части передовой общественности, которая сохранила верность либеральным традициям александровского времени.

§ 2. Славянофильство и западничество

«Замечательное десятилетие». В историю русского общества1840-е гг. вошли как «замечательное десятилетие», как время обостренных духовных исканий и идейных споров. Передовые деятели, чьи убеждения сформировались в те годы, называли себя «людьми сороковых годов» и гордились этим наименованием. Это было поколение либералов-идеалистов, которое действовало в атмосфере более живой, чем в предшествующее десятилетие. Средоточием общественной жизни была Москва, где в литературных гостиных блистали П. Я. Чаадаев, А. С. Хомяков, А. И. Герцен. Заметная роль принадлежала воспитанникам Московского университета, для которого «замечательное десятилетие» было блестящей эпохой. Именно в Москве спустя несколько лет после публикации «Философического письма» были высказаны принципиально новые воззрения на характер русского исторического развития, на его взаимосвязь с европейским.

Участники московских споров соединились в два кружка, названия которых имели полемический характер: кружок западников и кружок славянофилов. В этих кружках были разработаны воззрения, которые принято именовать славянофильством и западничеством и которые в действительности были разновидностями раннего российского либерализма.

Западники и славянофилы много спорили. Эти споры были парадоксальным отражением их глубокого внутреннего единства, на которое указал Герцен: «Да, мы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но неодинакая. У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы — за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно».

Московские споры в конечном счете сводились к обсуждению вопроса о положении народа, о крепостном праве. Они сыграли исключительную роль в пробуждении общественного внимания к судьбе русской деревни. В крепостном состоянии люди сороковых годов единодушно видели врага русского народа. И. С. Тургенев вспоминал: «В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был — крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решил бороться до конца — с чем я поклялся никогда не мириться… Это была моя Аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить».

Тургенев принадлежал к западникам, однако с ним вполне был согласен А. С. Хомяков, который писал Ю. Ф. Самарину: «Наша эпоха, может быть, по преимуществу зовет и требует к практическому приложению. Вопросы подняты, и так как это вопросы исторические, то они могут быть разрешены не иначе, как путем историческим, т. е. реальным проявлением в жизни. Для нас, русских, теперь один вопрос всех важнее, всех настойчивее. Вы его поняли и поняли верно». Вопрос этот — крестьянский, вопрос о крепостном праве в России. Враг был общим.

Исторический смысл споров западников и славянофилов раскрыл их современник П. В. Анненков: «Между партиями таилась, однако же, одна связь, одна примиряющая мысль, более чем достаточная для того, чтоб открыть им глаза на общность цели, к которой они стремились с разных сторон… Связь заключалась в одинаковом сочувствии к порабощенному классу русских людей и в одинаковом стремлении к упразднению строя жизни, допускающего это порабощение или даже именно на нем и основанного».

Славянофильство и западничество, возникшие в условиях кризиса крепостных отношений, отразили попытки деятелей раннего российского либерализма создать целостные концепции преобразования страны. В основе своей спор западников и славянофилов был спором о выборе пути предстоящих буржуазных преобразований: европейском, который понимался западниками как универсальный, либо особом, русском, в возможность которого верили славянофилы.

Возникновение западничества и славянофильства было подготовлено всем ходом общественного развития после 14 декабря, к их окончательной кристаллизации привела публикация «Философического письма». Вслед за Чаадаевым славянофилы и западники приняли утверждение официальной идеологии о том, что «Россия — вне Европы». Даже Белинский, который стоял на позициях радикального западничества, писал: «Россию нечего сравнивать с старыми государствами Европы, в которых история шла диаметрально противоположно нашей, и давно уже дала и цвет, и плод».

Западники и славянофилы были близки в подходе к русскому прошлому, которое они считали отличным от прошлого европейских народов. При этом славянофилы воспевали светлый идеал Древней Руси, а западники отрицали саму мысль о сравнении древнерусского прошлого с великим европейским Средневековьем. Одни идеализировали старую Русь, другие рисовали ее одной черной краской.

Острые споры шли о будущем. Западники верили в европейское будущее России, восхищались делом Петра I и мечтали о дальнейшей европеизации страны. Россия не Европа, но она должна стремиться ею стать — примерный ход их рассуждений. Славянофилы порицали Петра I за раздор и насилие, внесенные в русскую жизнь, внимательно изучали общину, в которой видели залог русского решения социальных вопросов, гарантию от «язвы пролетариатства». Россия не Европа, и до тех пор, пока это так, в ней невозможна революция, полагали славянофилы.

Не принимая крепостные порядки, славянофилы и западники единодушно подвергали сомнению и другие стороны николаевской системы, ее внутреннюю и внешнюю политику. Они отстаивали свободу совести, слова, печати, общественного мнения, принципиально отрицали революционные преобразования и верили в реформы, проведенные сверху. Для их общественных представлений было характерно стремление жить, как писал славянофил Самарин, «повернувшись спиной к вопросам политическим». Политическим интересам передового общества александровского времени — конституция, республика, военная революция — они противопоставляли социальные проблемы — крестьянская реформа, согласие сословий, общественное воспитание. Главным своим делом они считали прекращение крепостных отношений.