Гангутцы - Владимир Рудный

— Великий человек будет твой сын! — заговорил Думичев, когда они добрались до пролива. — Вот лейтенант Репнин рассказывал нам про ученого, сына большевички-подпольщицы: он родился в царской тюрьме. Теперь он академик и занимается продлением жизни. Поверь, Саша, твой сын обязательно будет большим адмиралом! На Гангуте родился!

Думичев впервые за последние дни говорил так много и горячо, и Богданов спросил его:

— Что из дому пишут, Сережа?

— Это не из дому… Наши дома фашисты сожгли. И стариков тоже. Односельчанин пишет. Бежал оттуда. Через фронт. В Боровичи.

— Война! — Богданов помолчал. — И кто ее выдумал… Не задушат они жизнь, Сергей.

— Понимаешь, Саша, я даже не видел нашего дома на новом месте. Отец так доволен был… Каждый год писал мне, какой у яблонь рост, как растут на новом берегу. Писал: море за воротами. Лодку завел. Я сестренке обещал: осенью вернусь из армии — далеко на лодке уплывем. В Москву, по каналу. А где теперь сестренка?.. Мать все писала: «Один ты у нас сын — надежда». За что их убили, Саша, за что?

«И я у матери один, — думал Богданов. — А мой отец строгий был. Жизнь строгая…»

А вслух отвечал Думичеву:

— За что, спрашиваешь? А моего за что? За то же. Из обреза.

— Тебе хорошо, Саша. Сын у тебя, жена. А я один. Если сестру тоже — один я. У тебя такая жена! Если б я женился, Саша, так я только на такой, как Люба, женился бы. Ты на войне — и она на войне. Всегда вместе, всюду вместе. Как это хорошо, Саша!

— Люба хорошая. Только нечего ей тут делать. Уж мы довоюем, Сергей. Пусть она сына воспитывает.

— Да, Саша. Ты попроси Гранина, чтобы ее в тыл отправили. К тебе, за Урал. Или в Казахстан, там хлеба много.

«Любу с сыном домой, к матери, отправлю, — думал Богданов. — Устрою на госпитальное. Нет, не на транспорт!.. Торпеда — штука грозная. Попрошу капитана, он поможет на катер устроить. Лучше катером… Пусть оморячится сынок…»

А Думичеву он вслух сказал:

— Мне пора, Сережа. Зови Желтова. Ждите меня здесь.

Много раз ходил Богданов через фронт в разведку, но никогда еще не испытывал такого волнения, как в этот вечер. Он не думал о том, что его могут ранить или убить. Он вообще не думал о смерти. Какая тут смерть, когда в эту ночь больше, чем когда бы то ни было, все его существо переполняла любовь к жизни. Пела душа, пела каждая жилка в человеке: он отец!

Богданов окоченел в ледяной воде пролива. Он выбрался на отмель противоположного берега, открыл флягу, глотнул спирту. Жгучая влага согрела его; он осторожно пополз.

Ползти было труднее, чем на Эзеле. Время холодное. Кругом враги. Богданову иногда казалось, что его полосатая тельняшка даже во тьме пестрит.

Светились часы Никиты Зарембы. Богданов повернул их циферблатом к земле.

Время. Бритоголовый унтер вот-вот должен выйти на холмик.

Богданов перевалил за холмик и установил, что там финский дот. У дота топтался часовой, по пояс скрытый ходом сообщений. Изредка проблескивал огонек — входили и выходили солдаты.

По тому, как выпрямился часовой, Богданов определил, что унтер вышел.

Мужчина сильный — сладить с таким не легко. Шаг у него крадущийся, шагнет, остановится, прислушается. Замирал и Богданов, он крался следом.

Расстояние между ними все меньше.

Спускаясь к проливу, унтер вдруг скрючился, с подозрением оглянулся и свернул с тропинки.

Богданов обомлел: неужели заметил?

Унтер, однако, свернул за камень и присел там на корточки.

«Ну, — подумал Богданов, — сейчас ему весь свет не мил». Пожалуй, это наиболее подходящий момент: унтер пребывает в состоянии полнейшей беспечности.

Ударом кулака Богданов опрокинул его, забил в рот один за другим два индивидуальных пакета, снял с унтера ремень, связал за спиной руки и, ткнув в шею наганом, приказал идти.

Унтер беспомощно потоптался и не сдвинулся с места.

Богданов усмехнулся, взвалил унтера на плечи и понес к проливу.

Богданов плыл к Фуруэну, охватив пленника за туловище.

«Не задохнулся бы, проклятый, до срока!»

Думичев и Желтов помогли втащить пленного на Фуруэн, поставили его на ноги и захохотали.

— Тише, вы! Т-ут не цирк! — напустился на них Щербаковский, но сам при виде полуобнаженного унтера присел и схватился за живот.

Унтер с яростью и ненавистью смотрел на матросов. Он озирался на финский берег: сорок метров — пустяки. Но руки и ноги спутаны.

— М-атерый волк! — оценил его Щербаковский. — Н-асосался с-олдатской крови.

— Кабы не приказ капитана…

Унтера перекосило, когда он встретил взгляд Богданова: нетрудно было прочитать в этом взгляде, что случилось бы с ним еще там, на финской земле, не будь приказа капитана!

Щербаковский доложил в штаб отряда, что с финского мыса украден шюцкоровский унтер-офицер.

— Молодцы! — похвалил Гранин. — Сейчас политрук роты Богданыч привезет вам смену. Сдадите остров, берите своего «языка» и снимайтесь. Всех в полном составе отправлю в дом отдыха. На Утиный мыс. А генералу доложу, какие вы у меня герои…

Под охраной Богданова, на берегу, возле уведенной накануне шлюпки, сидел унтер. Он ждал, что в гарнизоне на противоположной стороне вот-вот заметят его исчезновение и откроют огонь по этому злосчастному Фуруэну… Если начнут стрелять, надо укрыться под шлюпку… Но никто не стрелял. Проклятые солдаты!.. Не очень-то они думают о своем командире…

А дело шло к рассвету. Крикнуть унтер не мог — матрос вынул из его рта лишь один из двух индивидуальных пакетов. И вытолкнуть этот кляп языком не удавалось. Скоро, вероятно, повезут в тыл. Оттуда не сбежишь. А унтер знал за собой столько грехов, что не очень-то хотел попасть к русским в тыл, где другие пленные могут его опознать.

Унтера знобило. Он еще не просох.

Унтер исподлобья смотрел на рослого матроса. На поясе матроса нож. Этот бы нож в руки! Унтер в совершенстве владел этим оружием. Вспомнилось недавнее. Захватили в плен раненого красноармейца; унтер допрашивал его при солдатах, но ничего не мог добиться. Солдаты молча наблюдали его поединок с русским. Они, кажется, посмеивались. Тогда он показал твердость руки шюцкоровца. Он вырезал на спине этого красноармейца кровавую звезду!..

Хорошо бы в руки нож! Но руки скручены. Режет ремень, которым опутал его руки этот матрос. Секунда свободы — и он бросился бы через пролив к тому берегу.

Когда застучал моторный барказ с Хорсена, финны за мысом проснулись и открыли огонь по подходам к Фуруэну.

Ракеты осветили пролив и оба берега меловым светом. На дальнем финском посту зажегся прожектор. Его назойливый луч перебегал из бухты в бухту, обыскивая залив. Барказ жался к берегу, уклоняясь от огня и света.

Щербаковский готовил гарнизон к смене, чтобы минуты лишней не задержать барказ у опасного берега. Он приказал Желтову по одному провожать новичков на боевые посты и на ходу вводить в курс дела.

Взглянув на дрожащего унтера, Щербаковский спросил Богданова:

— Т-ак без штанов и п-овезешь к к-апитану?

— Что же, я ему штаны буду застегивать?!

Богданов развязал унтеру руки и брезгливо ткнул пальцем: поправляй. Унтер, косясь на нож за поясом матроса, стал не спеша застегиваться. Богданов отвернулся.

На заливе под обстрелом лавировал барказ с матросами. Прожекторы и снаряды преследовали его.

Барказ подходил к берегу.

Луч прожектора скользнул по берегу, на миг осветив Богданова, шлюпку, унтера, и тотчас вокруг зашлепали пули.

— Сашок! — донесся с барказа голос Богданыча. — Ты здесь?..

— Здесь я! — откликнулся Богданов на голос старого боевого друга.

Забыв об унтере, об опасности, Богданов бросился в воду, ухватился за нос барказа и вытянул его на песок Фуруэна.

С барказа спрыгнул Богданыч.

Богданов подхватил его, сжал и высоко приподнял над землей.

— С-силенка! — с завистью сказал Щербаковский.

Повернувшись к барказу, он скомандовал:

— Б-ыстрей, выт-ряхивайтесь. А то м-инометами начнут ч-есать!

Желтов бегом разводил вновь прибывших по острову. Он возвращался к берегу с товарищами, уходящими на отдых. Щербаковский объяснял что-то новому командиру. А Богдановы, не отпуская друг друга, перебрасывались отрывистыми и только им понятными восклицаниями:

— Такой!

— Ого!..

— И ты хорош!..

— А то как же…

— Папаша!..

— Семейство…

А унтер с презрением смотрел на русских: расчувствовались!.. Он видел — сейчас не до него! И рук на этот раз не связали.

Унтер спрятал руки за спину — пусть думают, что он связан.

Шаг за шагом унтер исподтишка приближался к воде.

«Бежать?.. Верзила этот нагонит… Нож! Дотянуться до ножа!»

Пружиня ноги, унтер прыгнул к Богданову.

— Полундра! — крикнул меньшой.