Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — Пошто не задержал?

   — Нельзя было, Григорий Ефимович. Очень уж сурьёзная дамочка. Держать её силой — конфуз мог бы получиться на всю российскую столицу. А это, как я полагаю, нам ни к чему. Да и мать у неё не в порядке. Хворает. К матери поехала.

   — Ох, кочевряжится, ох, кочевряжится, — недовольно покрутил головой Распутин.

   — Женщина! — многозначительно произнёс Секридов. — У красивых женщин всегда так было заведено. Это от рождения.

   — Жаль, я не предупредил тебя, филёр, что бабу эту нельзя отпускать.

   — Я бы её, конечно, попытался задержать, Григорий Ефимович, будь ваш приказ, но вряд ли бы она осталась. Да и на цыган вы запали. А это обидно — всё внимание только цыганам.

   — Как хочу, так и веселюсь, филёр.

   — Оно верно, только женщинам обидно, когда им мало уделяют внимания.

   — Ладно, пока она не расстелется передо мной, как на бумаге, я для спасения её мужа пальцем о палец не ударю. Пусть погибает мужик.

Гости прибывали — в основном женщины.

   — Чавелла! — орал на всю квартиру Распутин. Это было единственное цыганское слово, которое он знал. Распутин выкрикнул его в тот вечер не менее двухсот раз. Впрочем, кто считал? — Чавелла!

   — Весело живут, — сказал Секридов своему напарнику, молчаливому Терентьеву.

   — Я бы так не хотел. Рано ли, поздно ли, охраняй мы этого мужика, не охраняй — ему всё равно снесут голову.

   — Я тоже так считаю. Главное — чтобы это произошло не в наше дежурство.

Часам к восьми вечера цыгане устали, попросились немного отдохнуть — именинник милостиво разрешил, выделил им для отдыха свой кабинет, выкрикнул:

   — Дуняшка, кинь на пол несколько одеял — пусть поспят табором.

В квартире остались только женщины, человек двенадцать, в основном великосветские дамы в бриллиантах, в декольтированных платьях, громкоголосые, требующие у Распутина, чтобы он предсказал им судьбу.

   — Вот проснутся цыгане — и предскажут, — пообещал Распутин.

   — Тогда открой нам тайну, святой отец, — продолжали приставать к Распутину женщины, — победит Россия германцев или нет?

   — Не победит, германец сильнее нас, — отвечал Распутин.

   — Очень печально, — смеялись дамы, весело блестя свежими лицами, — хочется, чтобы победили мы.

   — Мне тоже всех вас хочется, всех сразу, да не получается, — бурчал недовольно Распутин.

Дамы делали вид, что не понимают, о чём он говорит, по-девчоночьи хихикали.

   — А я всех сразу не могу, только по очереди, — продолжал бурчать Распутин. Рывком распахнул дверь своей спальни, — По одной заходи! — скомандовал он, пошатнулся пьяно. — Первая ты, с толстыми ляжками, — он ткнул пальцем в баронессу, представительницу известной фамилии, чей муж служил в министерстве по части финансов и давно не получал повышения, отчего жена ощущала себя ущемлённой куда больше, чем муж.

   — Я? — Баронесса побледнела.

   — Да. Ты! — Распутин, держась за ручку двери, качнулся, пополз в сторону. — Ты!

Баронесса сделала неловкий шаг вперёд. Распутин изогнулся, ухватил её под локоть и втянул в спальню. С грохотом закрыл дверь. Потом чуть приоткрыл и прокричал в щель дамам: — Сегодня я всех вас очищу от грехов!

Происходило то, что впоследствии Роберт Масси назвал «особым актом». «Заниматься сексом с этим немытым крестьянином, у которого была неряшливая борода и грязные руки, было чем-то абсолютно новым, ранее неведомым и необычайно волнующим. Петербургские дамы собирались в его квартире и ждали очереди приглашения в его постель».

Следом за Распутиным в спальню сунулась было томная блондинка с жемчужной заколкой в пышных волосах — она не видела, что в спальню уже вошла баронесса, — но вовремя остановила себя: она уже слышала ранее, что Распутин считает свою спальню, свою постель «святая святых» и туда никто, даже Дуняшка и дочка Распутина Матрёна, которую гульба отца нисколько не задевала, почти не имеет хода. Только по приглашению «старца». А если кто-то появляется без приглашения, то Распутин начинает лютовать. Впрочем, Дуняшка бывала там часто, Дуняшке можно было — ведь кто-то должен же был убирать спальню, смывать мокрой тряпкой с пола плевки, окурки, бумажки, ломаные куски грифельного карандаша, поскольку Распутин везде, даже в постели, сочинял записки разным чиновникам, требуя от «милаих дарагих» устроить кого-нибудь к себе на работу либо дать денег.

   — Куда? — крикнул блондинке Секридов, — Ефимыч может ногой в зад засадить! Аккуратнее, дамочка! — Понизил голос: — Раз он сказал, что всех обслужит — значит, всех и обслужит.

   — Хам! — без особого воодушевления бросила блондинка филёру.

К ней подступила чернявая, с жаркими фиолетовыми глазами малоросска в бархатном платье, проговорила небрежно:

   — А вам, милая, к святому отцу надо в очередь встать.

   — Кому? Мне? — блондинка опешила.

   — Нет, Наполеону Бонапарту! — лихо обрезала её смуглая малоросска.

   — Я не во имя греха прибыла к Григорию Ефимовичу, — сказала блондинка, — а во имя спасения души.

   — Все мы тут во имя спасения души, всех святой отец оприходует, — грубо проговорила малоросска и, усмехнувшись, потянулась долгоногим ладным телом, суставы у неё сладко захрустели, — так славно оприходует, что мало не покажется. А кому покажется — добавит.

   — Фу! — оскорбилась блондинка и отошла в сторону. Вспомнила о том, что как-то прочитала в газете признание жены Распутина Прасковьи Фёдоровны Дубровиной, которая сказала о муже довольно равнодушно: «Сил у него на всех хватит».

Баронесса выкатилась из спальни минут через двадцать, не стесняясь, поправила пуговицы на лифе, рукою тронула волосы и произнесла буднично, словно в бане:

   — Следующий! — Поправилась: — Следующая!

Баронесса была довольна: и удовольствие получила — хотя ей приходилось зажимать ноздри пальцами, когда до неё дотягивался запах немытых ног и потных гениталий, — и мужа вперёд продвинула. Теперь ей оставалось одно — ждать.

Следующей в спальню пошла малоросска, на ходу скосила глаза на собравшихся женщин, простецки подмигнула блондинке с жемчужной заколкой, молвила тихо и чётко:

   — Счас я ему покажу!

Старший филёр Секридов не выдержал, восхитился:

   — Вот бой-баба! Люблю таких!

   — Как бы Ефимычу плохо не стало, — обеспокоенно проговорил Терентьев.

   — Это мы ещё посмотрим, кому плохо станет. — Голос Секридова сделался насмешливым. — А ты, милый, всё засекай да запоминай, ведь нам по этому дню придётся развёрнутый отчёт писать. Понял?