Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

Со смертью человека с ним происходят самые обыкновенные вещи. Он перестает принадлежать своим близким, своему кругу. Кто-то имел к нему доступ – к его кабинету, к его кухне, – кто-то мечтал иметь, но так и не выслужился. Теперь все изменилось. Я могу говорить с ним наравне с теми, кто раньше бы этому помешал. И я скажу ему, что это был самый значительный период в моей жизни – те 19 лет. И самый мучительный. Вот такой парадокс. Но мучения всегда забывались, когда я шел к нему на репетицию. Он очень любил и наше ремесло, и нас самих. Он исповедовал актерский театр, театр личностей. Мы имели счастье создавать вместе с ним.

Теперь помечтаем. Через некоторое время он пригласит меня на какую-нибудь роль. Возможно… В свой новый театр. Скажет: “Олег… тут близятся торжества Диониса. Я Луспекаева на эту роль… правда, хорошо? Сюжет простой: Дионис встречает Ариадну, покинутую Тезеем. Жаль, Доронину пригласить пока не могу… А вы какого-нибудь сатира сыграть согласитесь? Первого в свите? Он бородатый такой, шерстью покрыт…”

Я соглашусь, Георгий Александрович. Ведь мне надо будет, как и всем, все начинать сначала».

Похоронили мастера в некрополе Александро-Невской лавры. На прощание с ним собрался не только весь культурный Ленинград, но и многие приезжие из Москвы и других городов: от известных деятелей искусства до простых зрителей, которые хотели в последний раз поблагодарить и поклониться великому режиссеру.

«Это был первый в его жизни спектакль, в котором он участвовал как молчаливый статист, – писал Анатолий Смелянский. – Отпевание происходило мерно и торжественно, совершенно в духе его классических постановок, поражавших не только глубиной содержания, но и мощной внутренней силой, той завораживающей энергией, которая отличает высокую режиссуру. Отпевание шло ровно час, секунда в секунду. В строгом ритуале, как и в его спектаклях, был жесткий ритмический закон, при том что и здесь сохранялась какая-то глубоко личная импровизация. Порой казалось, что слова старой молитвы звучат так, как будто они были сложены именно к этому случаю – так звучали в его спектаклях тексты Толстого или Достоевского. “Смертию смерть поправ” – финальная кода православного отпевания – вершила жизненный и художнический путь этого человека, подсказывала и формулировала главную тему его искусства. Разве не об этом – “смертию смерть поправ” – он поставил лучшие свои спектакли, от “Идиота” до “Истории лошади”?

Он был требователен и беспощаден к тем, с кем работал, совершенно чужд сентиментальности и утешительства. Он был человеком своего времени, своей страны. На протяжении десятилетий он, как канатоходец, сохранял и выдерживал чудовищную балансировку. Под конец, когда воздух страны стал иным и дышать, ходить стало легче, его ноги не выдержали, подкосились.

“Ныне отпущаеши раба Твоего…”».

Для актеров БДТ уход «царя-батюшки» стал подлинной трагедией, которую многие из них переживали как громадную личную утрату. Светлана Крючкова признавалась, что уход Товстоногова стал для нее страшнее смерти собственного отца.

«23 мая 1989 года кончилось мое счастье, – писала Зинаида Шарко. – Я его не хоронила. Не могла и не хотела. Только в тот день во сне мы с ним репетировали какую-то пьесу, и я мучительно не знала текста. Я пришла только на сороковой день, и его сестра мне сказала: “Он тобой гордился. Помни об этом”.

И вот уже семь лет я об этом помню и стараюсь жить и работать так, чтобы он продолжал мною гордиться и чтобы ему нетрудно было это делать.

И каждый день, выходя из дому, я слышу, как он мне говорит: “С Богом, ни пуха ни пера!” При выходе из троллейбуса: “Осторожненько, сегодня скользко”. Утром: “С добрым утром!” Вечером: “Спокойной ночи!” И перед каждым выходом на сцену: “Ну, Зинуша, с Богом, ни пуха ни пера! Будь молодчиной!”

А на поклонах в “Дяде Ване”, который по-прежнему идет при непременных аншлагах и с неизменным успехом, он всегда кланяется с нами, он, как прежде, выходит между мною и Лавровым, и я каждый раз слышу: “А у вас неплохой режиссер, не правда ли, Зинуша? И вы у меня молодчаги!”

И я действительно это слышу.

И не потому, что мне этого хотелось бы.

Нет. Это так и есть».

Лишенная наследника империя в ожидании «варяга» избрала «регентом» всегда надежного и верного почившему «жрецу-императору» Кирилла Лаврова. Не будет преувеличением сказать, что нового «императора» товстоноговский театр ждет по сей день, ибо мастеров, сколь-либо равных ему, пока не появилось.

Судьбу прямых наследников Георгия Александровича также сложно назвать счастливой, не считая разве что Вадима Милкова, успешно реализовавшегося и продолжающего реализовывать себя на избранном поприще оперного режиссера. Впрочем, оценивать чью-либо судьбу, равно как и всякую пьесу, преждевременно, пока не будут сыграны финальные ее акты.

Средний сын Товстоногова, Николай, подававший надежды шахматист, могший вслепую ставить мат противникам, окончил ЛГИТМиК, сменил несколько родов занятий, был даже директором кукольного театра, но в конце концов ни в чем не нашел себя и уехал в Израиль. О его нынешнем месте проживания и занятиях ничего не известно.

Судьба же его старшего брата, Сандро, сложилась трагически, и это также подтачивало силы Товстоногова на закате дней.

Георгий Александрович всегда был прежде всего занят театром, и на детей у него оставалось мало времени. Впрочем, когда оное выдавалось, он читал им вслух, как некогда Додо, научил играть в шахматы, ходил с ними на стадион, на расположенный недалеко от дома теннисный корт «Динамо», приобщая к любимому с детства виду спорта, в цирк, в театры…

Дина Шварц, у которой подрастала дочь такого же возраста, вспоминала:

«На “Аленький цветочек” ходили. Это гениально… Георгий Александрович позвал своих сыновей Сандрика и Нику. Одному было пять, другому – четыре. Он их посадил в зал, как больших. А Бабу-ягу играл Лебедев, их дядя. Когда Бабе-яге угрожала опасность, они орали: “Женя, берегись! Женя, берегись!” А моя… когда это чудище появилось, она так завопила (она на руках еще у меня сидела), что я унесла ее. Георгий Александрович сказал: “Прекратить! Это ваша была идея наших детей приобщать к театру. Рано еще!”».

По воспоминаниям Сандро, настоящий контакт с отцом возник у него лишь в подростковом возрасте, лет в тринадцать-четырнадцать, когда он стал увлекаться девушками, спортом… Тогда отец стал давать мальчику советы, хорошо разбираясь и в спорте, и в женщинах.

«У отца был большой счет к большевикам – гибель отца, собственная судьба, он видел и то, что происходило вокруг: людей прятали в лагеря и ставили к стенке. Но при этом он сознавал, что жизнь шире, что