Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

можно раз или два в жизни. Когда в 56-м я пришел в БДТ, пришлось частично менять труппу. Знаете, что это такое! Один актер уволенный, хороший человек, повесился, оставил записку. Я не спал после этого… Нет, больше – никогда!»

Задумываясь об уходе из театра на закате дней, мастер думал не о переходе в другой театр, а об уходе вообще, полагая, что он не вправе руководить коллективом в столь разбитом состоянии.

Незадолго до смерти Товстоногов последний раз побывал за границей. В Италии ему вручили премию за выдающийся вклад в мировую режиссуру. Завлит МХАТа А. М. Смелянский, бывший в этой поездке, свидетельствует, что Георгий Александрович, «…как обычно, был вполне респектабелен в своих крупных роговых очках, с неизменной коробкой “Мальборо”, которую он вытаскивал едва ли не каждые десять минут. Он сильно похудел, как бы истончился, впечатление было такое, что от его тела осталась только душа вместе с этой самой проклятой сигаретой, которую ему категорически запрещали. Но менять жизненный уклад и привычки он уже не хотел. Ощущение близкой развязки не покидало режиссера. Он сказал, что собирается привезти свой театр в Москву в феврале, провести последние гастроли и уйти из театра. “Понимаете, я не имею права больше работать. Я уже не могу засучить рукава и выйти на сцену, чтобы поправить спектакль… Если я не могу выйти на сцену и показать – я не могу вести театр”».

– Уйдем вместе, – предложил он как-то Дине Шварц, – будем писать книгу, вспоминать…

Однако жить без театра Товстоногов не мог. «Он не раз говорил о том, что надо, надо уходить, но уйти не мог и не смог бы никогда, потому что это было бы равносильно добровольному уходу из жизни», – вспоминала Натела Александровна.

– Что было бы, если бы вам пришлось уйти из театра? – спросили режиссера в фильме к юбилею БДТ.

– Это был бы конец жизни, ничего другого я не умею, – ответил мэтр.

«Император» оставался на посту. И при этом отчетливо чувствовал, что его время уходит. Не только в физическом смысле. Ему все чаще вспоминался памятный разговор с Немировичем-Данченко в Тбилиси, в 1943 году. Тогда сооснователь МХАТа высказал мысль, что после него его театр какое-то время «…еще будет существовать по инерции, а потом он перестанет быть художественным театром. Останется только “Чайка”. Он говорил о том, что каждый театр принадлежит своему поколению. Новый театр возникнет только тогда, когда появятся новые люди, с новой программой, отвечающей новому времени».

«И вот, – резюмировал Георгий Александрович, – проработав более трех десятилетий в Большом драматическом театре, я должен с грустью сказать, что сам теперь принадлежу уходящему поколению, и будущее театра зависит от того, как новый лидер и новый творческий коллектив будут справляться с теми высокими задачами, которые мы ставили перед собой, и от того, как они будут решаться».

Последний период жизни мастера был отмечен печатью нараставшего одиночества. «Уходящая натура» уже не привлекает людей, которые ищут или интересного общения за добрым застольем, или и вовсе – корысти. «Уходящая натура» производит угнетающее впечатление, и те, которые прежде кружились вокруг, начинают разлетаться в поисках более занимательных и полезных «объектов». Так, увы, происходит всегда.

«Мы встретились в Ялте, в Доме творчества, – вспоминал Сергей Юрский. – Впервые стало заметно, что Георгий Александрович постарел. Трудно ходил – болели ноги. Мы прожили рядом почти три недели, но виделись редко. Однажды долго беседовали у моря, на пляже. Говорили о животных – о котах, о собаках. Вспоминали замечательного Гогиного скотчтерьера по имени Порфирий. Хороший был пес, умный и печальный.

Мне показалось, что Георгий Александрович очень одинок – и в театре, и даже здесь, в многолюдном актерском скопище. Ему оказывались все знаки внимания, почтения, преклонения, и все-таки как будто прокладка пустого пространства окружала его. Возможно, это казалось. Может быть, он сам стремился не к общению, а к одиночеству. Теперь, когда я стал старше, я понимаю эту тягу к молчанию, потому что слишком многие слова уже сказаны и слышаны».

В свою очередь, Олег Басилашвили, находившийся в Ялте в последний приезд туда Товстоногова, отмечает, что Георгия Александровича никто не навещал и он практически один стремился скрасить одиночество шефа, развлекая его веселыми историями и всемерно стремясь отвлечь от тяжелых мыслей.

Но разве можно было отвлечь от них? «Самое печальное, – как говорил Копелян на репетиции «Трех сестер», – что жизнь проходит…» И коллеги почему-то начинали смеяться при этой невеселой фразе…

Жизнь проходила. Уходила. А с ней неминуемо должна была уйти и так кропотливо созидаемая империя, лишенная наследника, которых в театре, по убеждению мастера, вообще не могло быть. А еще уходило нечто гораздо большее, что еще не понималось тогда, но смутно начинало чувствоваться.

Последним спектаклем Товстоногова был «На дне». Произведение мрачное, безнадежное. Публика, разгоряченная «перестройкой», не могла понять, откуда взялось столь не соответствующее времени настроение. Критики приписывали его болезни Георгия Александровича, ослаблению его творческого чутья. Но выбранная пьеса как раз более чем соответствовала времени. Лишь самую малость опережала его. Еще чуть-чуть, и на дне окажутся миллионы советских граждан, оказавшиеся за бортом новой жизни, не вписавшиеся в рынок. Еще чуть-чуть, и на дне окажется развалившийся на части и похоронивший под своими руинами собственных граждан «союз нерушимый», превратившийся в мирового попрошайку, всеобщего должника… Вся Россия вдруг обратится в ту самую ночлежку, в которой бывшие люди вспоминают прежнюю жизнь, пытаются выживать и забыться от новой реальности, а иногда еще лелеют какие-то мечты и надежды на возвращение…

«“На дне” – последний спектакль, поставленный тобою в БДТ, и моя последняя, тридцатая работа, выполненная для тебя, – вспоминает Эдуард Кочергин. – Ты попросил построить не московскую ночлежку, а петербургскую, некое обиталище в домах-колодцах, окружающих Сенную площадь. Я для тебя построил буквально сдвинутую с центра коробку-колодец с типичной для Питера стеной-брандмауэром. Передние две стены дома поднимались, открывая ночлежку со всей соответствующей атрибутикой и высокой лестницей, уходящей наверх – к единственной двери, ведущей на улицу. Пространство дома-колодца, скомпонованное по вертикали, – некий колодезный храм бедноты, в котором живут, копошатся персонажи – актёры. В этом храме брошенных людишек ощущается предчувствие трагедии. Спектакль выстроился очень профессионально, но тебе не хватило энергетики, чтобы бэдэтэшных гигантов зажечь истинностью жизни. Последнюю свою работу в БДТ ты поставил с больным сердцем и на больных ногах.

Ты помнишь прекрасно, что премьера спектакля “На дне” была ознаменована посещением тогдашней знатной четой: “минеральным” секретарем ЦК КПСС Михаилом Сергеевичем Горбачевым и его супругой Раисой Максимовной. Генсек со своей тетенькой сильно хвалили спектакль, а после его окончания позволили неразгримированным артистам в костюмах персонажей пьесы сфотографироваться с ними