Поэзия США - Анна Брэдстрит

СУПЕРМАРКЕТ В КАЛИФОРНИИ

© Перевод А. Сергеев

Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой                 и застенчиво глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт                 Уитмен!Голодный, усталый, я шел покупать себе образы                 и забрел под неоновый свод супермаркета и вспомнил                 перечисленье предметов в своих стихах.Что за персики! Что за полутона! Покупатели вечером                 целыми семьями! Проходы набиты мужьями! Жены                 у гор авокадо, дети среди помидоров! — и ты, Гарсия                 Лорка, что ты делал среди арбузов?

Я видел, как ты, Уолт Уитмен, бездетный старый                 ниспровергатель, трогал мясо на холодильнике                 и глазел на мальчишек из бакалейного.Я слышал, как ты задавал вопросы: кто убил поросят?                 Сколько стоят бананы? Ты ли это, мой ангел?Я ходил за тобой по блестящим аллеям консервных                 банок, и за мною ходил магазинный сыщик.Мы бродили с тобой, одинокие, мысленно пробуя                 артишоки, наслаждаясь всеми морожеными                 деликатесами, и всегда избегали кассиршу.

Куда мы идем, Уолт Уитмен? Двери закроются через час.                 Куда сегодня ведет твоя борода?(Я беру твою книгу и мечтаю о нашей одиссее                 по супермаркету и чувствую — все это вздор.)Так что — мы будем бродить всю ночь по пустынным                 улицам? Деревья бросают тени на тени, в домах                 гаснет свет, мы одни.Что же, будем идти домой мимо спящих синих                 автомобилей, мечтая об утраченной Америке любви?О дорогой отец, старый седобородый одинокий учитель                 мужества, какая была у тебя Америка, когда Харон                 перевез тебя на дымящийся берег и ты стоял                 и смотрел, как теряется лодка в черных струях Леты?

СУТРА[144] ПОДСОЛНУХА

© Перевод А. Сергеев

Я бродил по берегу грязной консервной свалки, и уселся                 в огромной тени паровоза «Сазерн Пасифик»,                 и глядел на закат над коробками вверх по горам,                 и плакал.Джек Керуак сидел рядом со мной на ржавой изогнутой                 балке, друг, и мы, серые и печальные, одинаково                 размышляли о собственных душах в окружении                 узловатых железных корней машин.Покрытая нефтью река отражала багровое небо, солнце                 садилось на последние пики над Фриско, в этих                 водах ни рыбы, в горах — ни отшельника, только мы,                 красноглазые и сутулые, словно старые нищие у реки,                 сидели, усталые, со своими мыслями.— Посмотри на Подсолнух, — сказал мне Джек, — на фоне                 заката стояла бесцветная мертвая тень, большая, как                 человек, возвышаясь из кучи старинных опилок —— я приподнялся, зачарованный — это был мой первый                 подсолнух, память о Блейке — мои прозрения —                 Гарлеми Пекла Ист-Ривер, и по мосту лязг сандвичей                 Джоза Гризи, тупики детских колясок, черные                 стертые шины, забытые, без рисунка, стихи                 на речном берегу, горшки и кондомы, ножи — все                 стальные, но не нержавеющие, — и лишь эта липкая                 грязь и бритвенно острые артифакты[145] отходят                 в прошлое —серый Подсолнух на фоне заката, потрескавшийся,                 унылый и пыльный, и в глазах его копоть и смог                 и дым допотопных локомотивов —Венчик с поблекшими лепестками, погнутыми                 и щербатыми, как изуродованная корона, большое                 лицо, кое-где повыпали семечки, скоро он станет                 беззубым ртом горячего неба, и солнца лучи погаснут                 в его волосах, как засохшая паутина,листья торчат из стебля, как руки, жесты из корпя                 в опилках, осыпавшаяся известка с ветвей, мертвая                 муха в ухе,несвятая побитая вещь, мой подсолнух, моя душа, как                 тогда я любил тебя!Эта грязь была не людской грязью, но грязью смерти                 и человеческих паровозов,вся пелена пыли на грязной коже железной дороги, этот                 смог на щеке, это веко черной нужды, эта покрытая                 сажей рука или фаллос или протуберанец                 искусственной — хуже, чем грязь, — промышленной —                 современной — всей этой цивилизации, запятнавшей                 твою сумасшедшую золотую корону, —и эти туманные мысли о смерти, и пыльные безлюбые                 глаза и концы, и увядшие корни внизу, в домашней                 куче песка и опилок, резиновые доллары, шкура                 машины, потроха чахоточного автомобиля, пустые                 консервные банки со ржавыми языками набок, — что                 еще мне сказать? — импотентский остаток сигары,                 влагалища тачек, молочные груди автомобиля,                 потертая задница кресла и сфинктер динамо — все                 этоспрелось и мумифицировалось вкруг твоих корней —                 и ты стоишь предо мною в закате, и сколько величья                 в твоих очертаньях!О совершенная красота подсолнуха! Совершенное                 счастье бытия подсолнуха! Ласковый глаз природы,                 нацеленный на хиповатое ребрышко месяца, проснулся                 живой, возбужденно впивая в закатной тени золотой                 ветерок ежемесячного восхода!Сколько мух жужжало вокруг тебя, не замечая твоей                 грязи, когда ты проклинал небеса железной дороги                 и свою цветочную душу?Бедный мертвый цветок! Когда позабыл ты, что ты                 цветок? Когда ты, взглянув на себя, решил, что ты                 бессильный и грязный старый локомотив, призрак                 локомотива, привиденье и тень некогда всемогущего                 дикого американского паровоза?Ты никогда не был паровозом, Подсолнух, ты был                 Подсолнухом!А ты, Паровоз, ты и есть паровоз, не забудь же!И, взяв скелет подсолнуха, я водрузил его рядом с собою,                 как скипетр,и проповедь произнес для своей души, и для Джека, и для                 всех, кто желал бы слушать:— Мы не грязная наша кожа, мы не наши страшные,                 пыльные, безобразные паровозы, все мы душою                 прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены                 семенами, и наши голые волосатые золотые тела при                 закате превращаются в сумасшедшие черные тени                 подсолнухов, за которыми пристально и вдохновенно                 наблюдают наши глаза в тени безумного кладбища                 паровозов над грязной рекой при свете заката                 над Фриско.

МОЕ ПЕЧАЛЬНОЕ Я

© Перевод А. Сергеев

                 Порой, когда глаза мои краснеют,я забираюсь на крышу небоскреба Эр-Си-Эй                 и смотрю на мой мир, Манхаттан —                       мои дома́, улицы-очевидцы моих похождений,                             мансарды, диваны, квартиры без горячей воды— там, на Пятой авеню, ее я тоже имею в виду,                 с муравьями автомобилей, желтыми такси,                           пешеходами, величиной с шерстинку, —панорама мостов, восход над механикой Бруклина,                 закат над Нью-Джерси, где я родился,                           и Патерсоном, где я играл с муравьями, —мои недавние любвишки на 15-й улице,                 мои любови на Нижнем Ист-Сайде,                          мои некогда громкие похождения на Бронксе,                                                                           вдали —тропинки пересекаются на невидимых улицах,                 моя жизнь подытоживается, мои отлучки                          и восторги в Гарлеме —— солнце светит на все, чем я завладелодним взглядом отсюда до горизонта,                 до последней моей бесконечности —                            там, где вода океана.

Грустный,              вхожу я в лифт,                              и спускаюсь в раздумии,и бреду тротуаром, вглядываясь во все людские                              машинные стекла и лица,                        ищу того, кто может любить,и останавливаюсь, ошеломленный,              перед витриной с автомобилями,стою, уйдя в себя, созерцаю,                                               а сзади меня             по Пятой авеню движутся автомобили,                        ожидая мгновенья, когда…

Пора домой, приготовить ужин, послушать по радио                  романтические известия о войне.

                       …все движение остановится.Я иду по безвременью, испытывая тоску жизни,                 нежность сочится сквозь здания,                          мои пальцы ощупывают лицо реальности,                 по моему собственному лицу, отраженному                          в уличном зеркале, текут слезы — сумерки —                                     мне не хочетсяни конфет, ни духовного общения                 под японскими абажурами —

Смятенный обступившими его картинами,                 Человек пробирается по улице                          мимо коробок, газет,                                        галстуков, дивных костюмов —                          навстречу желанью.Мужчины, женщины текут по тротуарам,                 тикают красные огоньки, время торопится,                          машины торопятся —и все эти пересекающиеся стриты                 и авеню,                          гудящие, бесконечные,                                 ведут сквозь спазмы заторов,                                                крики и скрежет машинмучительным путем                 за город, к кладбищу,                          к тишине                                    на смертном одре или на горной вершине,                 которую я однажды увидел,                          которой я не достиги не достигну в будущем,когда исчезнет весь тот Манхаттан, который я только                                                                           что видел.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В КАЛЬКУТТЕ