Социализм. История благих намерений - Александр Монович Станкевичюс

выражения своей точки зрения, выступил перед группой правительственных экспертов во главе с министром экономики Вальтером Лан-дфредом. Не вина Пёнсгена, что эта возможность представилась ему лишь через пять месяцев после того, как Гитлер начал Вторую мировую войну; составляя свои планы агрессии, Гитлер полностью игнорировал мнение индустрии… Если бы немецкие магнаты промышленности, как принято думать, стремились к войне, разумеется, они бы сами позаботились запасти сырье, постарались бы убедить Гитлера, что он должен обратить особое внимание на этот аспект, и с готовностью отозвались бы на требования генерала Томаса увеличить производство военной продукции» [193].

Далее Лохнер приводит слова немецкого генерала Томаса: «Германская промышленность понимала, что только мир и согласие с Западом может обеспечить процветание… У них не было ни малейшего желания войны. У представителей индустрии не было захватнических планов. Они никогда не желали столкновения. Геринг и Гитлер были настроены против лидеров промышленности. Они считали, что те не умеют хранить секреты. Но поскольку промышленники обладали основной продукцией и капиталом, Гитлер изменил свое отношение. В 1937 году Гитлер уверял, что Германия ведет только подготовку к обороне. У них <промышленников> были основания верить ему… Германия вступила в войну, будучи весьма слабо подготовленной, и капитулировала бы еще раньше, если бы не ресурсы захваченных ею стран» [193].

О слабом участии производственного бизнеса в построении гитлеровской национал-социалистической империи пишет и Адам Туз в работе «Цена разрушения». Так, «свойственная экономическим властям Германии тенденция к активному интервенционизму становилась все более заметной с момента окончания Первой мировой войны. И реформированный Рейхсбанк, и Рейхсминистерство экономики, и Рейхсминистерство труда, и Рейхсминистерство продовольствия и сельского хозяйства являлись порождением Первой мировой войны и ее последствий. Многие меры контроля, осуществленные после 1933 г., включая закон об электричестве и новый закон о корпорациях, принятый в 1937 г., обсуждались еще в 1920-х гг. Однако после 1933 г. ситуация изменилась: по крайней мере в том смысле, что государство приобрело намного больше полномочий и независимости, чем когда-либо прежде. И в этом отношении гитлеровская риторика о националистической революции служила удобным прикрытием. Тем не менее на практике Рейхсбанк и Рейхсминистерство экономики не испытывали никакого желания дать радикальным членам СА, воинствующим рабочим-активистам НСДАП или комиссарам-гауляйтерам диктовать ход событий. Под лозунгом “сильного государства” чиновники из министерств создавали новую общенациональную структуру контроля над экономикой. Вероятно, не следует удивляться тому, что должностным лицам из РМЭ первые годы работы под началом Шахта запомнились как прекрасное время: “Мы трудились и выполняли распоряжения на потрясающем подъеме. Мы действительно имели власть. В глазах служащих министерства контраст с Веймарской республикой был ошеломляющим. В рейхстаге больше не было слышно партийной болтовни. Бюрократический язык избавился от парализующей формулировки: формально правильно, но политически невозможно”… Было бы абсурдно отрицать реальность этого поворота. Великая депрессия и вызванный ею кризис корпоративного капитализма навсегда изменили расстановку сил. Крупный бизнес уже больше никогда не оказывал такого прямого влияния на власть, как в период с начала Первой мировой войны в 1914 г. до начала депрессии в 1929 г. В свою очередь, экономические власти Рейха приобрели беспрецедентные полномочия по контролю над экономикой страны. Поэтому можно задаться вопросом: почему новая линия, проводившаяся в Берлине, не вызывала заметного недовольства, протестов и тем более открытого противодействия?…Было бы неверно утверждать, что никакой оппозиции не возникло. Члены делового сообщества, взгляды которых отражались в таких периодических изданиях, как Wirtschaftsdienst, осмеливались поднимать вопрос о возможной девальвации. Рассуждая в этом направлении, они начинали сомневаться в необходимости бюрократического контроля, превращавшегося в удушающий корсет для экономики. Повседневные неудобства, связанные с “Новым планом”, не говоря уже об экспортном налоге, явно были крайне непопулярны. Но размах споров и дебатов ограничивался целым рядом факторов – не только жестким контролем над СМИ со стороны режима» [369, с. 163–164].

Не лучше обстояло дело и для банковского сектора, который оказался под тяжелой пятой нацизма. «Контроль Рейхсбанка за финансовыми потоками в германской экономике еще больше укрепился благодаря новой системе банковского регулирования, внедренной в 1934 г. После кризиса 1931 г. государство стало обладателем контрольного пакета акций во всех трех крупнейших банках страны – Deutsche Bank, Dresdner Bank и Commerzbank. Если бы верх одержало левое крыло нацистов, то не исключено, что власти осуществили бы полномасштабную национализацию банковской системы с последующей ликвидацией национальных коммерческих банков и созданием интегрированной системы региональных банков. Неудивительно, что эту идею активно поддерживали и региональные сберегательные кассы (Sparkassen), находившиеся под контролем местных активистов Нацистской партии. НоЯлмар Шахт принял меры к тому, чтобы этот радикализм не принес никаких конкретных плодов. Наоборот, кризис дал ему возможность осуществить управленческую реформу и ужесточить надзор со стороны центрального банка. С сентября 1933 г. по октябрь 1934 г. особая комиссия провела ряд тщательно срежиссированных дебатов, в ходе которых сторонники радикальных взглядов последовательно оттеснялись на периферию. Итогом этих дебатов стал проект закона, по которому Рейхсбанк получал обширные надзорные права. С целью предотвратить повторение финансовых скандалов начала 1930-х гг. вводились ограничения на величину займов, которые мог получить в банке отдельный частный заемщик. Рейхсбанк впервые был наделен правом определять элементарные требования, предъявляемые к резервам, и полностью контролировать размещение частных банковских активов. Тем самым берлинские “большие банки” были спасены от национализации. Однако факты говорят о том, что они так до конца и не оправились от ущерба, нанесенного им финансовым кризисом 1931 г. В чисто коммерческом плане “большие банки” находились в числе главных “жертв” нацистского экономического возрождения. С 1932 по 1939 г. их общие активы выросли всего на 15 %, хотя объемы производства в Германии увеличились более чем вдвое. Напротив, активы сберегательных касс – главного источника того, что можно назвать народными деньгами, – за тот же период выросли на 102 %. В то же время международные операции “больших банков” резко сократились из-за свертывания германской внешней торговли. Средства, накапливавшиеся на счетах банковских клиентов из числа промышленников, делали их более независимыми от банковских займов, чем когда-либо прежде. А те, кто все же нуждался во внешнем финансировании при осуществлении наиболее приоритетных проектов режима, могли обратиться к новым заимодавцам, за которыми стояло государство – таким, как Bank fur Industrie-Obligationen или принадлежавший люфтваффе AeroBank. Разумеется, из этого не следует, что все три уцелевших больших банка не получали хорошую прибыль. Нельзя отрицать и того, что банки играли важную роль, определяя развитие некоторых важных компаний. В первую очередь следует упомянуть, что Deutsche Bank был тесно связан с компанией Mannesmann и ее генеральным директором Вальтером Цангеном, входившим в число тех, кому нацистский режим принес самые большие дивиденды. Но в противоположность идее о том,