История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

мне ни тяжело, отправил его в Нюксеницу совсем. У меня было по службе дело в Вологду, я взял его с собой, а там посадил на пароход. Как раз привелись попутчики, знакомые мужики, я попросил их посмотреть за ним в пути.

Когда пароход отошел от пристани, у меня было такое чувство, которое я ни на словах, ни на бумаге выразить не сумею. Мне хотелось разреветься, как будто я остался один на необитаемом острове, всеми покинутый. На следующий день я не утерпел, пришел снова на пристань: меня неудержимо тянуло видеть те места, где мы с ним были вчера, при виде этих мест, при воспоминании о его словах у меня подступали слезы. Мне хотелось сесть на следующий пароход и ехать за ним, но действительность с чувствами не считалась, надо было возвращаться, достраивать завод.

К тому же у меня и там был сын, которого я, хотя и не мог любить так же, как Леонида, но не мог его не жалеть, и не мог сказать, что мне нет дела до его судьбы. А также и до судьбы его матери, которая представлялась мне таким беспомощным существом, что, казалось, оставь я ее одну, она неизбежно погибнет или, в лучшем случае, вынуждена будет нищенствовать.

В октябре она родила еще девчонку. Это может показаться смешным, но у меня другого выхода не было, я сам принимал ребенка, сам отрезал и перевязывал пуповину. Акушерки в сельсовете в то время не было, фельдшер пойти не согласился, а деревенской старухе Павлухе, занимавшейся в этой деревне такими делами, а также ворожбой, пришептыванием и знахарством, я доверить это дело не счел возможным.

Жили мы в большом пятистенке, сложенном без мха. Температура в нем поэтому мало отличалась от наружной (другой свободной избы в деревне не было). Зная, что рожать в таком холоде не очень здорово, да и ребенок может погибнуть, я, когда Ольгу уж начало крутить непорядком, сколотил наскоро лестницу, чтобы она могла взобраться на русскую печь, которая была почти в сажень высотой.

Девочка родилась маленькая, худенькая, помнится, 6 фунтов весом, но она была поразительно похожа на мою мать, поэтому я сразу почувствовал к ней глубокую, волнующую любовь.

Через полтора-два месяца она стала неузнаваемой, в меру полненькой и крепкой. Скоро я приучил ее к «полетам». Сначала, лежа на кровати, тихонько водил ее над собой на вытянутых руках. Она быстро привыкла к этому, и ее уже можно было подбрасывать как угодно, она только взвизгивала от восторга. Возьмешь ее, бывало, за середину ее маленького тельца, поднимешь к потолку, а она задерет кверху головку и вытянутые ножки, и я вожу ее под потолком так быстро, как только могу. А перестану — она дает понять, что хочет еще «летать».

Возня с ней доставляла мне непередаваемую радость. Положишь ее, бывало, в корыто с водой — она не лежит спокойно, а шаловливо плещется и ручонками, и ножками, и всем тельцем. Когда она начинала плакать, мне стоило только взять ее на руки и начать ходить по избе, напевая ей тихонько «Козлика», как она успокаивалась и начинала внимательно и задумчиво смотреть на меня своими выразительными, умными глазками. Иногда, проголодавшись, она с жадностью набросится на материнскую грудь, но стоит мне запеть «Козлика», как она выпускает ее и, повернувшись, тянется ко мне. Очень часто под эту песенку она так на руках у меня и засыпала.

Она напоминала мне то мою мать, то первую дочку Нюшу — та тоже была очень похожа на мать и тоже была здоровенькая и веселая, почти никогда не плакала. Правда, я оставил ее 20-недельной, когда пошел на войну, и уж больше увидеть ее мне не пришлось. Это сходство Линочки[469] с ними как бы возвращало меня к прошлому, как бы компенсировало за утраченную первую семью.

Но около этого времени я получил нерадостные письма от жены. Она писала, что Леонид всю зиму хворает после того, как еще осенью, катаясь на коньках, провалился в полынью. В продовольственном отношении в коммуне стало очень плохо, кроме хлеба ничего нет, да и того не досыта. Однажды она написала даже так: «Почему мы родились не свиньями: им дают картошку, а нам не дают». Из этого вытекало, что поправлять здоровье Леонида там трудно: нужно хорошее питание, а тут один хлеб, да и того недостаточно. Хотя я в то время регулярно посылал им 30–50 рублей в месяц, но что было можно сделать на эти деньги, когда на все были сумасшедшие цены? А в Нюксенице, я знал, и ни за какие деньги не купишь крынку молока.

Я стал задумываться над тем, что бы мне предпринять, чтобы стать более полезным для тех, кто вправе ждать от меня заботы. А что, если поехать в город, на производство? Может, удастся устроиться сносно и можно будет достать туда же Леонида с матерью. Конечно, я не мыслил, что мы будем все жить в одной квартире — это было бы тяжело и унизительно для жены, но жить в одном городе и даже работать на одном заводе или фабрике я считал приемлемым и для жены. Тем более, что кругом люди незнакомые, наших отношений не знающие, поэтому сплетен, я полагал, не должно быть, а значит, и жене часто расстраиваться не пришлось бы. Зато, быть может, были бы лучшие материальные условия и больше шансов для выздоровления Леонида. К тому же в городе и лечебное дело поставлено лучше.

Побуждало меня к этому и наличие Линочки. Живя тут, мы не всегда имели возможность купить молока, а ведь когда ей исполнится 5–6 месяцев, ей молоко будет нужно ежедневно, а еще позже понадобится и хлебное питание, здесь же, кроме ржаной муки, ничего достать было нельзя. В городе то на ребенка будут, наверное, давать по карточке молоко, манную крупу, белую муку и, может быть, немного сахара. В довершение всего Ольга опять была беременна. Все это заставляло задумываться над созданием иного порядка жизни.

В условиях сельской местности я, как партиец, не мог надеяться обосноваться надолго на одном месте, меня могли в любое время перебросить с одной работы