Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 13 - Вальтер Скотт

Так восклицает Грей. Задолго до него Банделло сказал примерно то же, и, вероятно, подобная мысль в той или иной форме не раз приходила в голову тем, кто, памятуя о судьбе других узников знаменитой государственной тюрьмы, имел все основания предугадывать собственную участь. Низкая мрачная арка, подобно входу в Дантов ад возвещавшая, что пути обратно нет, приглушенные голоса тюремщиков, строгие формальности, соблюдаемые при отпирании и запирании решетчатой калитки, сухое и сдержанное приветствие коменданта крепости, который оказывал заключенным то безразлично холодное почтение, каким власти отдают дань внешним приличиям, — все это неприятно поразило Найджела, заставив его с болью осознать, что он узник.

— Я узник, — произнес он почти бессознательно, — я заключен в Тауэр!

Комендант поклонился.

— Я обязан, — сказал он, — проводить вашу светлость в камеру и, как повелевает мне приказ, содержать вас под замком. Однако я постараюсь, насколько позволит мне долг, облегчить ваше положение.

Найджел молча поклонился в ответ на это любезное обещание и последовал за комендантом к старинному строению, находившемуся на западной стороне площади для парадов, рядом с часовней, и служившему в ту эпоху тюрьмой для государственных преступников, а ныне превращенному в столовую для дежурных караульных офицеров. Двойные двери были тут же отперты, и заключенный спустился по ступеням в сопровождении коменданта и тюремщика высшего ранга. Они вошли в большое, но темное и низкое помещение неправильной формы, убого обставленное. Приказав тюремщику затопить камин и исполнять все желания лорда Гленварлоха, если они будут совместимы с обязанностями стража, комендант простился, выразив обычное пожелание, чтобы милорд недолго оставался на его попечении. Найджел хотел было спросить о чем-то тюремщика, который приводил в порядок камеру, но тот был проникнут духом, свойственным людям в его должности: одни вопросы, притом самого безобидного свойства, он словно не слышал, на другие просто не отвечал, а если и говорил что-нибудь, то так отрывисто и угрюмо, хотя и не грубо, что это никоим образом не поощряло к дальнейшему разговору.

Поэтому Найджел предоставил ему молча продолжать свое дело и попытался развлечься унылым занятием — рассматриванием имен, изречений, стихов и иероглифов, которыми его предшественники по заключению испещрили стены своей темницы. Найджел увидел там многие забытые имена вперемежку с другими именами, память о которых не угаснет, пока не канет в вечность история Англии. Рядом с благочестивыми излияниями ревностного католика, открывавшего свою душу накануне того дня, когда на Тайберне он должен был ценою собственной жизни утвердить истинность своего вероучения, можно было увидеть исповедь непоколебимого протестанта, готовившегося сгореть за свою веру на костре в Смитфилде. Робкий почерк несчастной Джен Грей, чья судьба исторгала слезы у последующих поколений, приютился подле Медведя и Кривого Посоха — гордой эмблемы гордых герцогов Дадли, высеченной твердой рукой. Перед Найджелом развернулся как бы свиток обличений пророка, летопись плача и сетований, перемежавшихся, однако, с изъявлениями непоколебимой решимости и упованиями на бога. [143]

Печальное занятие лорда Гленварлоха, погрузившегося в изучение плачевных судеб своих предшественников, внезапно было прервано лязгом открываемой двери. То был тюремщик, объявивший, что по приказу коменданта Тауэра в камеру сейчас приведут еще одного заключенного, который составит компанию его светлости. Найджел поспешил ответить, что не нуждается в обществе и предпочел бы остаться один, но тюремщик ворчливо дал понять, что коменданту лучше судить, как размещать арестантов, и что мальчик не доставит никакого беспокойства — «он такой младенец, что его и запирать-то на ключ не стоит».

— Эй, Джайлс, — сказал он, — давай сюда малыша.

Другой тюремщик ввел отрока за шиворот в камеру, затем оба сторожа удалились, засов и цепь — эти веские препятствия к свободе — с грохотом заняли свои места.

На мальчике был серый камзол тончайшего сукна, расшитый серебряным галуном, и светло-желтый плащ с таким же шитьем. Черная бархатная шапочка с полями была надвинута на самый лоб, так что вместе с длинными, пышными локонами почти закрывала лицо мальчика. Потупив глаза и дрожа всем телом от страха и смущения, он продолжал стоять на том же месте, где тюремщик выпустил из рук его ворот, то есть в двух шагах от двери. Найджел охотно избавился бы от общества юного узника, но не в его характере было видеть страдания души или тела и не попытаться облегчить их.

— Не унывай, мой милый, — сказал Найджел, — мы недолго будем товарищами по несчастью; я надеюсь, что по крайней мере твое заключение будет непродолжительным, ибо ты так молод, что не мог совершить преступления, за которое бы тебя стоило надолго лишить свободы. Ну же, не падай духом! Твоя рука холодна и дрожит, но ведь здесь тепло. Должно быть, ты озяб от сырости в этой темной комнате. Садись к огню. Что я вижу? Ты собрался плакать, мой маленький товарищ? Прошу тебя, не будь ребенком. Ты, правда, не опозоришь своей бороды, потому что ее у тебя нет, но все-таки не стоит плакать точно девчонка. Представь себе, что ты удрал из школы и в наказание тебя заперли, и ты сразу перестанешь плакать, уверяю тебя.

Мальчик дал подвести себя к камину и усадить, но, просидев некоторое время неподвижно, он вдруг судорожно сжал руки с видом жесточайшего отчаяния, а затем, закрыв ими лицо, зарыдал с такой силой, что слезы заструились между его тонкими пальцами. Найджел почти забыл собственное горе при виде тяжкой муки, переполнявшей столь юное и красивое существо. Сев рядом с мальчиком, он обратился к нему с самыми нежными словами, надеясь облегчить его страдания, и ласково провел рукой по длинным волосам безутешного ребенка, что было вполне естественно, если принять во внимание разницу в их возрасте. Тот был так пуглив, что вздрогнул даже от этого легкого проявления дружеской фамильярности. Однако когда лорд Гленварлох заметил его робость и, не желая усиливать ее, отодвинулся подальше, мальчик мало-помалу успокоился и с видимым интересом стал прислушиваться к доводам Найджела, пытавшегося убедить его не предаваться отчаянию с такой силой. Постепенно слезы, продолжавшие катиться по лицу мальчика, стали менее обильны, рыдания стали менее судорожны, перешли в тихие всхлипывания, и все более длинные промежутки между ними показывали, что если горе осталось прежним, то смятение по сравнению с первым его порывом уменьшилось.

— Скажи мне, кто ты и откуда, дитя мое, — сказал Найджел. — Смотри на меня, как на товарища, который хочет тебе помочь, если ты научишь, как это сделать.