Анти-Ахматова - Тамара Катаева

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 440

Берлин ушел, а к вечеру вновь пришел к Ахматовой.

Она начала говорить о себе, начала говорить о своей молодости, о своей поэзии, начала мне читать стихи. Одно стихотворение за другим, одну поэму за другой. Она рассказывала о своем детстве на берегу Черного моря; она называла эти места языческим, некрещенным краем; там она чувствовала близость к какой-то древней, полугреческой, полуварварской, глубоко нерусской культуре; о своем первом муже, знаменитом поэте Гумилеве. Как она встречала Гумилева после Абиссинии. Через много лет она снова рассказывала эту историю — в тех же самых словах — Дмитрию Оболенскому и мне в Оксфорде.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 442

Надо иметь ровно столько знакомых, сколько раз, не унижая себя до положения «смрадной эстрадницы», можно рассказывать одну и ту же историю.

У Ахматовой этих «знакомых» — просто малознакомых, но падких на знаменитостей людей — было больше, в наше время этот процесс называется «чёс», занимаются им эстрадные дивы — к которым, собственно, Анну Андреевну и стоит относить.

Примечательно, что в тридцатых, например, годах она хоть и повторяла одни и те же истории, но не поставила повторения на промышленную основу. От этого ее рассказы производили еще впечатление приватного, индивидуального, личного разговора. А вот уже в Ташкенте «иностранец» Йозеф Чапский уже был «поражен ее откровенностью» с ним — разудалой откровенностью надрывного эстрадного шлягера.

Она хотела прочесть мне две песни из «Дон Жуана» Байрона. Даже несмотря на то, что я хорошо знал поэму, я не мог бы сказать, какие именно песни она выбрала, поскольку, хоть она и читала по-английски, ее произношение было таким, что я не мог понять ничего, за исключением одного или двух слов. Закрыв глаза, она читала наизусть, с большим эмоциональным напряжением. (А обычно, на публику попроще, читает ровно!)

Исайи БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 442

Затем она стала читать собственные стихи. «Стихи, похожие на эти, только лучше, чем мои, явились причиной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня…» я не мог понять, шла ли речь о Гумилеве или о Мандельштаме, потому что она разрыдалась и не могла продолжать. Затем она прочла по рукописи «Реквием». Она остановилась и начала рассказывать о 1937–1938 годах. Гробовой покров повис над городами Советского Союза, где миллионы невинных подвергались истязаниям и казням. Она говорила совершенно спокойным, бесстрастным тоном, иногда прерывая свой монолог замечаниями вроде: «Нет, я не могу, все это бесполезно. Вы живете в человеческом обществе, в то время как у нас общество разделено на людей и…» Я спросил про Мандельштама. Она не произнесла ни слова, глаза ее наполнились слезами, и она попросила меня не говорить о нем. «После того как он дал пощечину Алексею Толстому, все было кончено…»

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 443

Далее идет о Толстом в лиловой рубашке, как он ценил ее и как она его любила. Ценил, любила, в Ташкенте, как она к нему обедать нарумяненная ходила… Рыдает.

К этому времени было уже, как мне кажется, три часа утра. Она не подавала никакого знака, что мне надо уйти.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 444

Она спросила меня, что я читал. Прежде чем я смог ответить, она обрушилась на Чехова, обвиняя его в том, что его мир покрыт какой-то ужасной тиной, что в его мире нет героев и мучеников, нет глубины, нет высот, у Чехова «не блещут мечи». Я сказал что-то по поводу того, что Толстой любил его. «А зачем надо было убивать Анну Каренину? Конечно, там есть гениальные страницы, но основная мораль — омерзительна. Мораль Толстого — это мораль его жены, его московских тетушек». О Пушкине она говорила, что он, конечно, понимал все. «Как это он понимал все, как он мог? Этот курчавый смуглый отрок в Царском с томом Парни под мышкой?»

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 445

И т. д. и т. п. Для Берлина, возможно, ново, но мы-то пластинку слушали не раз. Просто тут — «Необыкновенный концерт» Сергея Образцова. Все шлягеры сразу.

После этого она заговорила о Пастернаке, которому она была предана. Она сказала, что на Пастернака находит желание встретиться с ней, когда он находится в угнетенном состоянии. Тогда он обычно приходит расстроенный и измученный, чаще всего после какого-нибудь любовного увлечения, но его жена появляется вскоре вслед за ним и забирает его домой.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 446

Это уже похоже на Хармса, верно? «Где это он? Ах, опять у Ахматовой! Какая гадость!» — спотыкается и падает. Ее тошнит. «Увлечения» Пастернака, после которых вскоре вслед за ним появляется его жена, имеют несомненный душок.

Пастернак время от времени делал ей предложение, но она к этому никогда серьезно не относилась. Они любили и обожали друг друга и чувствовали, что после смерти Цветаевой и Мандельштама они остались одни, в пустыне. Правда, они окружены любовью и бесконечной преданностью (как Хлестакову, им ничего не надо, кроме преданности и уважения) бесчисленных читателей, множество людей в Советском Союзе знает их стихи наизусть, переписывают их, декламируют, передают из рук в руки, конечно, это очень приятно (правда, ей часто хочется вымыться после встреч с поклонниками) и они гордятся этим, но продолжают пребывать в глухой ссылке. По мере того, как уходила ночь, Ахматова становилась все более и более оживленной.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 446

Она заговорила о своем одиночестве и изоляции как в культурном, так и в личном плане. У нее еще оставались преданные друзья. Однако поддержку она черпала не от них <…>. Запись разговора слишком подробна, чтобы быть искренне восхищенной. Скажем прямо, иногда она кажется издевательской. У Берлина есть только один способ уберечься от той смехотворной и унизительной роли, которую ему приготовила Ахматова, — твердо держаться тона литературоведа, который с благодарностью принимает информацию и со здравым смыслом взрослого мужчины проявляет снисходительность к девичьему возбуждению. Это единственно возможный прием, чтобы не стать смешным, в свою очередь, — если бы он затрепыхался и заотнекивался от ее десятилетиями длящихся впоследствии намеков. Даже хотя ее откровений было несколько часов, все-таки это получается чересчур плотно — стольких упомянуть, столько назвать, несколько раз зарыдать. Берлин включает сюда и другие ее стратегические ходы: умолчания.