Век Людовика XIV. История европейской цивилизации во времена Паскаля, Мольера, Кромвеля, Мильтона, Петра Великого, Ньютона и Спинозы: 1648—1715 гг. - Уильям Джеймс Дюрант

время он сносил их нападки без публичного ответа; даже "засада на Аллее роз" не принесла прямого ответа из-под его пера. Но в 1681 году он собрал нескольких своих врагов в один котел и сварил их в самой смертоносной сатире на английском языке.

Это был год, когда Шафтсбери пытался организовать революцию, чтобы заменить Карла II внебрачным сыном Карла; а когда появилась первая часть "Авессалома и Ахитофела" (ноябрь), Шафтсбери собирались судить за государственную измену. Сатира Драйдена встала на сторону короля и, возможно, была предложена королем. 31 Он высмеял Шафтсбери в роли Ахитофеля, который уговаривает Авессалома (герцога Монмута) восстать против своего отца Давида (Карла). А поскольку и Давид, и Карл любили многоженство, поэма начинается с эссе о ценности полигамии:

В благочестивые времена, еще до того, как началось священнодействие,

До того, как многоженство стало грехом,

Когда человек на многих умножил свой род,

И вот уже один к одному проклятые заключенные,

Когда природа подсказывала, а закон не запрещал

Распутное использование наложницы и невесты,

Когда монарх Израиля по велению Небес

Его энергичное тепло по-разному передавалось

К женам и рабыням, и, широким, как его веление,

Рассеял образ своего Создателя по земле...

Давид радуется красоте своего Авессалома; Монмут до самого восстания был зеницей ока Веселого монарха. А евреи - это англичане,

Упорная, угрюмая, рокочущая раса

Как никогда, испытал на себе всю глубину и силу благодати;

Избалованный Богом народ, который развратничает с легкостью,

Ни царь не мог управлять, ни Бог не мог угодить... 32

Астрофель - архангел измены; Лондон сразу же узнал Шафтсбери:

Первым из них был лже-Ахитофел,

Имя для всех последующих эпох;

Ибо близкие замыслы и кривые советы соответствуют друг другу,

Смелый, дерзкий и неистовый в остроумии,

Непостоянный, не закрепленный в принципах и месте,

Власть недовольна, нетерпима к позору;

Огненная душа, которая, прокладывая свой путь,

Раздражало, что тело пигмея разлагается,

И из глины в дом.

Бесстрашный пилот в экстремальной ситуации,

Порадовала опасность, когда волны были высокими,

Он искал бури, но спокойствие было непригодно,

Он бы слишком близко подошел к пескам, чтобы похвастаться своим остроумием.

Великие умы непременно сходят с ума рядом с союзниками,

Тонкие перегородки разделяют границы;

Иначе зачем ему богатство и почести,

Отказывать своему возрасту в необходимых часах отдыха?...

В дружбе лживы, в ненависти непримиримы,

Решил разорить или управлять государством. 33

И вот наступает время мести Букингема и "Репетиции":

В первом ряду этих [мятежников] стоял Зимри:

Человек настолько разнообразный, что, казалось, он

Не один, а воплощение всего человечества:

Жесткий в суждениях, всегда не прав,

Было все по началу, и ничего длинного,

Но в течение одной показательной луны

Был хитрецом, скрипачом, государственным деятелем и шутом;

Потом все для женщин, рисование, рифмоплетство, выпивка,

Кроме десяти тысяч уродов, погибших в раздумьях. . . .

Растрачивать богатства было его особым искусством;

Ничто не оставалось без награды, кроме пустыни;

Его умоляли глупцы, о которых он узнал слишком поздно,

У него была своя шутка, а у них - свое имущество. 34

Англия никогда не знала такой беспощадной сатиры, как эта, концентрирующей хаос в одной строке и оставляющей четвертованные трупы на каждой странице. Поэма продавалась сотнями у здания того самого суда, в котором Шафтсбери судили за его жизнь. Шафтсбери был оправдан, его сторонники-виги выбили медаль в его честь, а дюжина поэтов и памфлетистов во главе с Томасом Шедуэллом выступили с триумфальными ответами человеку, который, как они были уверены, продал свое остроумие и язвительность королю. Драйден ответил другой сатирой, "Медаль" (март 1682 года), а Шэдвелл подвергся специальной порке, "Макфлекно" (октябрь). Здесь инвективы были более грубыми, временами доходящими до словесных оскорблений, не отличающихся такими резкими двустишиями, которые с такой точностью и экономией распространяли свой бич в предыдущей сатире.

Наш вкус к подобным литературным расправам угас; после столетий споров мы подозреваем, что в каждой страсти есть своя правда, в каждом враге есть что-то, что нужно любить. Но даже сегодня политика - это война другими средствами; тем более тогда, когда трон Стюартов раскачивался на шарнирах революции, и оказаться на проигравшей стороне вполне могло означать смерть. Как бы то ни было, Драйден показал свою силу; он заслужил благодарность короля и герцога Йоркского; и теперь никто не сомневался в его первенстве в области рифмы. Когда он приходил в таверну Уилла, для него резервировали кресло у очага зимой и на балконе летом; там его видел Пепис и слышал "очень остроумные и приятные рассуждения". 35 Сэр Вальтер Скотт, обладая творческим воображением, представил, как Драйден входит в "Уилла": "маленький толстый старичок с седыми волосами, в полном черном костюме, который сидел на нем как перчатка", и "с самой приятной улыбкой, какую я когда-либо видел". 36 "Поклониться лауреату и услышать его мнение о последней трагедии Расина... . . считалось привилегией. Щепотка из его табакерки была честью, достаточной, чтобы вскружить голову молодому энтузиасту". 37 Он мог быть душой доброты по отношению к друзьям, но слишком легко впадал в личные оскорбления по отношению к соперникам и врагам; 38 и никому не позволял превзойти себя в восхвалении собственной поэзии. Его преклонение перед королем, леди Каслмейн и теми, кто платил ему за посвящения, превосходило обычное для его профессии раболепие в его время. 39 И все же Конгрив отплатил Драйдену за его поддержку, описав его как "чрезвычайно гуманного и сострадательного человека, готового прощать обиды и способного к искреннему примирению с теми, кто его обидел". 40

Находясь в состоянии физического упадка, он стал относиться к религии более благосклонно, чем в гордые годы своей зрелости. В его драмах и сатирах были случайные выпады против различных вероучений; теперь, бросив свой жребий с тори, он обратился к англиканской церкви как к столпу стабильности Англии и осудил дерзость разума, вторгающегося в святилища веры. В ноябре 1682 года он поразил своих мирских друзей, выпустив "Religio Laid", поэму в защиту установленной церкви. Вдохновенная Библия, а также непогрешимая церковь, толкующая и дополняющая ее, казались ему незаменимыми помощниками общества и здравомыслия. Он был знаком со спорами деистов; его ответ заключался в том, что их сомнения глупо нарушают тот сложный социальный порядок, который может поддерживать только моральный кодекс, санкционированный религией:

За неясные баллы учиться бесполезно,

Но всеобщее спокойствие волнует весь мир.

Этот аргумент мог служить и Римской церкви, и Драйден довел его до конца, согласившись на переход в католичество (1686). Неважно, было ли за год до этого воцарение католического короля