Дорога неровная - Евгения Изюмова

А они ни о чем не говорили. Когда мать убирала со стола посуду, Смирнов взял ее руки и благоговейно поцеловал, а она прижала его голову к животу и молча гладила поседевшие волосы. Так и молчали они, двое несчастных людей, привязанных друг к другу странной необъяснимой и непонятной окружающим любовью.

Утром, едва Шура вошла в кухню, чтобы умыться, Смирнов сразу же вскочил: он спал возле печи на брошенном на пол старом своем пальто, скрючившись под телогрейкой, подложив под голову задрипанную шапку. Мать сидела возле стола, подперев щеку ладонью, и горестно смотрела на него.

— Я сейчас уйду, — засуетился Смирнов, натягивая на голову облезлую шапку.

Шура глянула исподлобья на него и сказала:

— Хватит бродяжничать. Оставайся, но учти: пить не дам! — повернулась и вышла, не заметив, что на глазах отца засверкали слезы. Ведь и для него не бесследно прошли эти десять дней.

В состоянии эйфории от нежданно полученной свободы Смирнов пристроился на квартиру к своим знакомым, с кем часто выпивал в пивной — средних лет спившемуся мужику и его жене. Первая неделя прошла в пьяном угаре и утехах с хозяйской женой. Смирнов бросал ей в подол мятые рублевки, трешки, пятерки, требуя необычных ласк, и та старалась, радуясь, что старик «богатый», он готов поить ее и мужа с утра до вечера, почему же не утешить старичка, не угодить ему, к тому же старичок вполне еще в мужской силе. Она и угождала, подчиняясь фантазии постояльца.

Ее муж спал в одном из закутков, периодически просыпаясь, чтобы справить нужду или добавить к выпитому.

Но деньги быстро кончились. И хозяйка сразу изменилась: из ласковой любовницы превратилась в злобную мегеру, требуя ежедневно денег на опохмелку и закуску. Смирнов, протрезвев, понял, что деваться ему некуда, и чтобы рассчитаться хотя бы за квартиру, продал за бесценок все, что было на нем и в чемодане, но и эти деньги кончились. И когда хозяйка поняла, что вытянуть больше из старика ничего нельзя, то разбудила мужа, спавшего беспробудно все это время, и он, уразумев наставления жены, просто вышвырнул нищего квартиранта из дома.

Смирнов, оказавшись на улице, к ужасу своему понял, что подошел к самому краю пропасти: еще шаг, и упадет в страшную черноту. Днем он грелся на вокзале, его колотило от похмелья, но в пивнушках ему никто не предлагал опохмелиться — никто не признавал в зачуханном сгорбленном старике Инженера-Майора. К вечеру его выгоняли с вокзала: после отправления поезда в Свердловск вокзал закрывали. Он бродил по городу, не зная, куда податься. Во всем свете никто его не ждет, никому он не нужен, и тогда он понял, что нет для него дороже и милей отвергнувших его Павлы и Шуры, даже фото-Елена потускнела, а лица родных детей он давно уже забыл. Павла — его жена, Шура — его дочь. Сознание того, что они безвозвратно потеряны для него, било тяжким молотом по сердцу.

Ежась от холода, ночами кружил вокруг недавнего своего дома, смотрел на заветный дорогой огонек в окне, но не осмеливался зайти, обогреться возле этого огонька. А потом решился — мочи не было терпеть душевную муку, на которую сам обрек себя, и если не примут, то единственный выход — веревка да сук в парке. Он и веревку припас. Перебирая ее пальцами в кармане, думал: не примут, прогонят, то…

Но приняли. И простили.

Отец сдержал данное Шуре слово: без лекарств и больницы бросил пить. И тут выяснилось, сколько у него друзей-соблазнителей. Заметив отсутствие Инженера в пивной, в их дом началось паломничество и явных выпивох, и пьющих умеренно, и тех, для которых главное в компаниях — разговор. Приходили, ставили на стол бутылку, уговаривали «пропустить» рюмашечку. Но отец отворачивался и смотрел через окно на двор. Посетители вели себя по-разному. Одни выпивали принесенное, другие уносили бутылку с собой. В одном были едины: часами беседовали с отцом. Шуре, конечно, не нравились эти застольные посиделки, но с удивлением она поняла, что отец, оказывается, пользуется огромным уважением у людей, и потому перестала коситься на его приятелей. Он отрастил «калининскую» бородку клинышком и выглядел благообразно и смиренно. Одним давал советы, другим писал какие-то заявления, и проситель нередко выигрывал тяжбу. Был случай, когда Смирнов апелляцию от имени осужденного построил всего-навсего на фразе, произнесенной сторожем на очной ставке с вором: «Не знаю, он или нет. Вроде, похож, а, вроде, и нет…» И вора оправдали. А у отца с тех пор появилось еще одно прозвище — «Аблокат».

Шура была очень занята: десятый класс — не шутка. Да и от комсомольской работы никто не освобождал. Она по-прежнему возглавляла в комитете комсомола школы пионерский сектор и была отрядной вожатой, но на сей раз у младших ребят. Да и дома вся тяжелая работа лежала на ней, все так же была снабженцем. И это она заставила отца взять в кредит новую одежду. Вместе с родителями пошла в магазин, сама выбрала отцу костюм, зимнее полупальто, прозванное народом «москвичкой», шапку, рубашки, теплую обувь. И очень обрадовалась, что отец даже не заикнулся «обмыть» купленное.

На следующий день Николай Константинович, облачившись во все новое, прикрепив к пиджаку боевые награды, пошел к первому секретарю горкома партии Потокову. Он полагал наивно, что ему, фронтовику, коммунисту ленинского призыва, персональному пенсионеру, помогут с квартирой: дочь взрослая, а живут в коммуналке.

Потоков встретил его уважительно, распросил обо всем обстоятельно, подивился, что так долго заслуженный ветеран войны и партии, персональный пенсионер ожидает квартиру. Ветерану он, естественно, не сказал, что сам недавно из трехкомнатной квартиры переехал в четырехкомнатную.

— А кто ваша жена, Николай Константинович? — учтиво поинтересовался Потоков.

— Павла Федоровна Дружникова, но брак наш, правда, гражданский, я как-то не задумывался о разводе с женой, и ей, видимо, это не требуется тоже: у Павлы Федоровны муж погиб на фронте.

— Дружникова? — учтивость мигом исчезла с лица Потокова. — Ну-ну… Придется подождать, товарищ Смирнов, у нас, понимаете, плохо с жильем…

Когда Николай Константинович рассказал о своем визите к Потокову, Павла Федоровна усмехнулась: «Потому так долго и ждем квартиру, что я — Дружникова».

— Конфликт у тебя с ним был?

— Был… — вспомнилась и анонимка, и беседа «по душам» с Потоковым, и ее статьи, где критиковались работники горкома и сам Потоков. Она не стала говорить, как Потоков «воспитывал» ее относительно Смирнова.

Размеренный ритм жизни семьи был нарушен телеграммой: «Геннадию плохо. Выезжай». Как плохо? Почему? Но стандартный листок телеграммы не давал ответа.

— Ты поезжай, Поля, — сказал Николай Константинович. — И Шурочку возьми с собой, а то кабы худо тебе в дороге не стало, Шура поможет, если что, — потому он это предложил, что после получения телеграммы пришлось вызывать Павле Федоровне «скорую» — схватило сердце.

— Конечно, — согласилась и Шура. — Давай, мам, поедем вместе.

Мать не спала, ворочалась в постели ночью, не раз вставала курить. Смогла заснуть лишь после того, как выпила пару таблеток люминала. Ее нервозность слегка утихла, когда поезд тронулся с места. И все-таки она опять плохо спала, притихнув на своей полке. Шура, изредка просыпаясь от толчков поезда, тайком смотрела на мать, и всякий раз видела ее широко открытые глаза. Она о чем-то напряженно думала. О чем? Про то Шуре было неведомо.

А Павла Федоровна просто вспоминала свою жизнь, которая была похожа на неровную дорогу: то летела на пригорок, то срывалась в буерак, то прямая, то петлистая, как заячья тропа. Лежала и молилась:

— Господи, не наказывай меня за грехи мои через моих детей, не делай им плохо, накажи меня, но не бедами детей моих, — и ужасалась: — Неужели это все проклятие бабки действует? Неужели мои дети будут мучаться так же, как я? Господи, не дай этому проклятию сбыться!

Проклятие ли тому виной, или еще какая-то причина, но «агалаковской» ветви жилось, и впрямь, гораздо труднее, чем «ермолаевской». И особенно доставалось от судьбы Геннадию. С малолетства болел эпилепсией, чуть не угодил в тюрьму, женился — вскоре развелся: души не чаял в жене и сыне, да она к нему относилась иначе. Туда-сюда мотало Геннадия, пока не привела судьба в Альфинск. И что же там с ним случилось? Уж не Семен ли Дольцев, Лидин муж, сотворил неладное?

Семен терпеть не мог Геннадия, потому что как-то Геннадий вступился за сестру, но ему и самому пришлось защищаться от пьяного Семена, и он попавшим под руку ножом и ранил его в бок. Еле уговорила Лида обозленного Семена простить брата, даже согласилась вообще уехать из Тавды. Семен, казалось, простил Геннадия, но неприязнь осталась навсегда. Вот в то время и уехали Дольцевы в режимный город, а следом потянулась Зоя, потом — Роза. И Геннадий недавно туда же уехал. Зоя Егоровна выхлопотала для племянника комнату: к тому времени она работала уже в отделе кадров города, имела немалые связи — все документы проходили через ее руки, многие зависели от нее, потому и просьбы ее выполнялись безропотно.