Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы - Павел Нилин

В прошлый раз, когда Василий Егорович здесь впервые вытапливал тол на костре, он выглядел спокойнее. Он тогда еще, наверно, не подозревал всей опасности или был здоровее. А сейчас он, снова вытирая о дерн лопатку, вдруг спрашивает Михася:

— Ну а в других местах — вот в вашем отряде, ты говорил, вытапливали тоже не было градусника?

— Не было, — мотает головой Михась. — Где же его достанешь в лесу? Термометры в медсанбате есть. Но они же не годятся. И в аптеках, в городах, мы искали, тоже нет больших градусников.

— И ничего? — снова спрашивает Василий Егорович. — Аварий не было?

— Ну, как сказать, — явно мнется Михась. — Конечно, были случаи...

— Взрывались?

Это спрашивает Феликс, выглядывая из-за раздвинутых ветвей.

— И убило кого-нибудь? — подходит Феликс к Михасю. — Ну, что же ты молчишь? Убило?

— Ну, ладно. Феликс, ладно. Не надоедай...

Это говорит отец. И Феликс отходит.

— А из-за чего были случаи, сейчас не вспомнишь? — спрашивает Бугреев Михася.

— Не вспомню, — пожимает плечами Михась. — Но ведь причин разных много...

— Понятно, — кивает Василий Егорович, искоса поглядывая на Феликса, который опять безучастно стоит в стороне и что-то жует. Может, ягоду опять нашел.

— Ну ладно, поехали, время идет, — толкает тележку Бугреев.

Михась хотел бы рассказать о Саше Иванченко и Саше Иванцове, о том, что случилось с ними, когда они вытапливали тол. Но это было бы сейчас совсем не к месту.

Это понимает Михась. И все-таки, вспомнив о них, внезапно для самого себя говорит:

— Бывают очень храбрые ребята. Другой раз даже удивляешься, какие бывают храбрые...

Тележка, хорошо нагруженная и прикрытая ветками, легко катится с пригорка. Ее надо только придерживать. И для этого сзади у нее укреплены железные прутья.

Михась и Феликс держатся за эти прутья.

А Василий Егорович идет впереди и чуть сбоку, направляя тележку.

— Про кого это ты говоришь?

Михась думает о Саше Иванцове и Саше Иванченко, но говорит:

— Про Лаврушку — я такого вспомнил. Я вам не рассказывал про Лаврушку?

Василий Егорович поворачивает тележку, не откликается.

А Феликс, швыркая носом и толкая Михася плечом, просит:

— Расскажи. Ну, рассказывай.

Михась, однако, начинает не сразу. Ждет, когда тележка, лавируя меж могильных холмов по скользким глинистым тропинкам, выберется на сравнительно ровную березовую аллею. Он хочет, чтобы Василий Егорович, не отвлекаясь, мог услышать все подробности этой удивительной истории, которую Михась так и не успел рассказать Сазону Ивановичу. А история такая, что ее, кажется Михасю, все должны узнать.

— Василий Егорыч, — почти торжественно говорит Михась, будто начинает доклад, — у нас есть один парень — Лаврушка. Я вам про него не рассказывал?

— Да ты мне никогда ничего не рассказывал, — наконец откликается Василий Егорович. И по голосу можно угадать, что он чем-то опять раздражен.

— Ну вот про это я могу рассказать, — чему-то заранее радуется Михась. — Это такой парень. Это такой замечательный парень, что про него даже стих можно составить. И может, когда-нибудь составят. Или стих, или рассказ. Вы знаете, что он сделал? Он был раненый красноармеец. У него в сорок первом году во время боя была перебита нога. Он не мог ходить. Больше ползал. А так он вполне здоровый. Поэтому его подобрала одна женщина. Вдова. Подобрала и приписала к себе в своей деревне. Как мужа. Немцы тогда, в сорок первом году, это разрешали. Или просто не обращали внимания. Поскольку им казалось, что война скоро кончится и победа полная будет у них. Так что им нечего было опасаться. Словом, они так считали.

— А сейчас, ты думаешь, как они считают? — усмехается Василий Егорович. — Чья, они считают, будет победа?

— Ну, сейчас, я думаю, они стали лучше соображать. Уже не такие нахальные. Но я хочу про Лаврушку. Он, хромой, жил при своей вдове. Делал все, что она требовала, по домашности. И даже стал услужать немцам, которые стояли в той деревне. Ухаживал за ихними лошадьми, хвалил ихнюю технику, ругал, конечно, своих же, русских, Красную Армию. И так далее. Говорил, что ни за что бы не пошел в солдаты, если б знал, что у немцев такая сила и с ними заодно против нас многие другие державы. И так далее. За это за все и особенно за любовь к лошадям его очень хвалил немецкий комендант гарнизона Ганс Губерман. И только жалел комендант, что Лаврушка — хромой. «Не был бы ты хромой, — говорил он, — я бы определил тебя в полицию, на хорошую должность». А Лаврушка только смеялся. Куда, мол, мне еще в полицию, я, мол, и так-то еле хожу. Нога плохо заживает... Вы слушаете, Василий Егорович?

— Слушаю я, слушаю. Давай скорее, — отозвался Бугреев, занятый, должно быть, своими мыслями. — Нам сейчас тут сворачивать налево, крутой спуск. Тележку держите получше. Ты, Феликс, не зевай!

— Я не зеваю, я слушаю, — обиделся Феликс. И поправил сползавшие с плеча клещи.

— А в той деревне, я забыл вам сказать, жили еще и другие приписники, которые тоже хорошо угрелись около вдов, — продолжал Михась, улыбаясь. — И немцы осенью стали выводить этих зятьков на разные работы. То есть старосты назначали их по очереди. А партизаны дали им приказ — уходить в лес. Иначе, мол, будет плохо. Так за одну неделю из деревни ушли к партизанам семь красноармейцев, семь зятьков. И остался в деревне из зятьков только один хромой Лаврушка. Комендант Губерман ему так шутейно однажды говорит: «Наверно, говорит, скоро и ты в лес уйдешь?» — «Нет, тоже шутейно отвечает Лаврушка, — я не уйду. Мне моя нога не позволяет. Я, господин комендант, в случае чего, на вашем жеребчике уеду». И что бы вы думали? Уехал. Комендант — туда-сюда. А жеребчика нет. И Лаврушки нет...

— Держи! — крикнул Василий Егорович. И сам отступил в сторону.

Тележка так быстро покатилась по крутому уклону, что Михась и Феликс еле удержали ее. Потом она замедлила бег. Василий Егорович, поотставший было, снова пошел впереди.

— А дальше? — подергал Михася за рукав Феликс. — А дальше что было?

— Дальше было самое интересное, — предупредил Михась. — В партизанском отряде Лаврушка в первый же день сказал: «Поскольку я, товарищи, виноватый перед родиной, что долгое время отсиживался у вдовы и лебезил перед немцами, я хочу взять себе такое дело, чтобы мне можно было искупить свою вину. Целиком и полностью». Короче говоря, он попросил себе для разведки тот самый район, в котором жил. А я забыл вам сказать, что через тот район проходит очень важный, особый кабель в ставку Гитлера. Поэтому немцы его усиленно охраняют. Каждый день заставляют крестьян боронить дорогу около этого кабеля, чтобы любой, даже кошачий, след был заметный. Вы слушаете, Василий Егорыч?

— Слушаю.

— Лаврушка все-таки исхитрился взорвать здесь три моста. И как взорвет, сейчас оставит записку: был, мол, тут такой-то и такой-то. Служу Советскому Союзу. Комендант Губерман расклеил на всех столбах извещение: за поимку, мол, такого-то — награда мукой и маслом, а также сумма денег. Но Лаврушка снова взорвал один мост. Тогда комендант окончательно взбеленился. Расклеил новую листовку и уже увеличил сумму за его голову. Вы слушаете, Василий Егорыч? Это я вам не байки рассказываю. Это истинная правда. И вот Лаврушка прислал коменданту письмо: для чего, мол, вы, господин Губерман, меня разыскиваете через листовки? Зачем, мол, такая официальность? Я скоро, мол, лично к вам явлюсь и сделаю вам большой сюрприз за вашу жадность. А насчет жадности — вот в чем дело. На дорогах и в лесу все время было раскидано много оружия, снарядов и бомб. Комендант опять же объявил в листовках, что каждому, кто сдаст немецкому командованию найденный где-нибудь снаряд или бомбу, а также автомат или пистолет, будет выплачено, как это говорится, крупное вознаграждение. И, конечно, нашлись дураки, приносили вот даже такие снаряды, — кивнул Михась на тележку. — На каждом снаряде комендант велел делать наклейку, где найдено, сколько надо уплатить. Снаряд помещали в склад, а того, кто принес — в каталажку. Потом его повесят, как партизана, а деньги за находку получит комендант. Война не война, а деньги немцы все время считают. Наживаются. На эту вот жадность Лаврушка и намекнул коменданту в письме. Получишь, мол, полное свое вознаграждение. А дело шло уже к Новому году. Перед самой этой встречей Нового года Лаврушка достал стокилограммовую бомбу. Удалил взрыватель, выковырял из нее часть тола. А на освободившееся место заложил, засунул свою мину — сюрприз. С часовым заводом. Засыпал эту круглую мину крошкой тола и толом же аккуратно залил. После опять поставил взрыватель. И в таком виде подвесил эту бомбу на крючьях под новый, только что немцами восстановленный мост. Мост этот был ерундовый. Немцы его днем и не охраняли. И взрывать его такой бомбой не было никакого смысла. Да Лавруха и не собирался его взрывать. У него, конечно, были другие соображения. Вы сейчас поймете, в чем дело...