Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы - Павел Нилин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А откуда ты знаешь, что я партизан?
— Вижу. Что я, тебя первый раз, что ли, вижу? И потом, я помню, когда ты тут работал. Я тогда болел, учился в лесной школе. Меня взяли домой перед самой войной. И мои братья тогда приехали из Минска на каникулы. Мои братья, ты же знаешь, тоже были потом партизанами.
— Почему это — «были»?
— Мать все время плачет, считает — они погибли. И говорит, ты их увел в партизаны. Она все время ругает тебя. А батька, напротив, считает, что ты ни при чем, раз идет такая война...
— Конечно, я ни при чем, — сказал Михась.
Феликс переступил с ноги на ногу, поежился.
— У тебя закурить нету?
Михась почти презрительно осмотрел, как смерил с ног до головы, худенького Феликса:
— И ты еще куришь?
— Иногда, если есть табак.
— Вот оттого ты такой, — указал пальцем Михась.
— Какой?
— Ну, какой ты сейчас...
— А какой я сейчас?
— Ну что я тебе буду объяснять! Ты же сам знаешь. Ты худущий, как... как скелет. И еще куришь...
Феликс, однако, не обиделся, снова переступил с ноги на ногу.
— А ты? Ты не куришь?
— Давным-давно. Бросил эту глупость и забыл.
— Это как раз не глупость. Если ты хочешь есть и закуришь, ты опять сытый.
— А ты что, хочешь есть?
— Нет, мы недавно ели.
— А то я могу тебе хлеба отрезать, — стал снимать с плеча мешок Михась. — Пожалуйста.
— Да не надо. На что это, — как бы отодвинул его рукой Феликс. — Ты к нам пришел и вдруг... Что мы, голодные, что ли? Отец, ты знаешь, как бы осердился. — Феликс опасливо покосился на окна. — Отец теперь стал очень сердитый. Раньше был веселый, а теперь узнать нельзя.
— Все теперь сердитые, — опять закинул за спину мешок Михась.
— Без пистолета тебе плохо, — швыркнул носом Феликс. И сразу улыбнулся: — А у меня есть пистолет. Итальянский. И две обоймы. Полные. Полный комплект.
— Откуда?
— Мне один парень дал, бывший комсомолец. На хранение дал. Еще весной. Но его забрали в гестапо.
— Кого забрали?
— Этого парня. А пистолет у меня хранится. Никто, кроме Евы, не знает где. И то дурак, что ей сказал...
— Покажи, — без особой заинтересованности попросил Михась. — У меня тоже был итальянский.
На крыльцо вышел Василий Егорович. Он медленно, держась за поручни, спускался с крыльца, в ватной телогрейке, в стареньких подшитых валенках, хотя было еще не холодно.
— Потом, — увидев отца, почти прошептал Феликс. — Потом покажу. Я сам в партизаны все равно не пойду. Мне характер не позволяет. И кроме того, я болею. У меня рука не действует. Я с детства сухорукий.
Втроем они вошли в деревянную пристройку за домом. Здесь когда-то, еще до войны, был коровник, а теперь — мастерская. Верстак. Большие и малые тиски. На верстаке — паяльная лампа, молотки, зубила, дрель, метчики. На стене, на вбитых в стену крюках, — два велосипеда. Под ними — ведра, кастрюли, примус, две железные печки, чайник без, носика, самовар.
У верстака — полуразобранный мотоцикл.
Мотоцикл этот — мечта детства — сразу же привлек внимание Михася. Он даже протянул было руку, чтобы потрогать кожаное сиденье. Но это выглядело бы несолидным. И он показал рукой на кухонную утварь у стены, на изломанные ходики, улыбнулся:
— Значит, по-прежнему есть заказчики?
— Заказчики-то есть, да толку от них мало, — поднял Василий Егорович с пола обрывок резинового шланга и бросил его в угол. — Плохо платят, задерживают плату. Ни у кого ничего нет. В прошлом году было лучше. И мукой платили, и солью, и сахаром. Масло даже приносили. А сейчас худо...
— А немцы как? Теперь уж вас не тревожат?
— Немцы? — Бугреев вдруг засмеялся. Засмеялся и закашлялся, да так, что пот выступил на лбу. Прислонился к верстаку, взялся за грудь.
— У вас, наверно, температура, — испуганно посмотрел на него Михась.
— Все может быть, — согласился, откашлявшись, Бугреев.
«Вам бы прилечь сейчас», — хотел еще сказать Михась. Но не сказал. Таких слов нельзя говорить Василию Егоровичу. Он сам знает, что ему делать.
— Немцы, говоришь? — вытер губы платком Бугреев. — Немцы, Миша, нас уже мало тревожат. Потревожили, как видно, достаточно. Пустыня. Пустыню сделали тут. Глухо. Никого нету. Нечего теперь делать тут немцам в нашем углу. Кладбище, овраг и речка. Из артиллерийского склада давно уже все вывезли. Тихо. Делай что хочешь. Хоть караул кричи. Только знакомые жители из Жухаловичей иной раз по старой памяти заходят. Заказчики, — улыбнулся он.
Михась все-таки не выдержал, ласково потрогал кожаное сиденье мотоцикла, прислоненного к верстаку.
— Вот я себе такой обязательно заведу, когда кончится война. С коляской.
Феликс, все время молча и как-то безучастно стоявший у дверей, ухмыльнулся:
— А когда она кончится?
— Война? Когда будет наша победа, — заученно ответил Михась и попробовал сесть на мотоцикл.
— А когда будет наша победа? — еще шире ухмыльнулся Феликс.
— Перестань! — прикрикнул на него отец. — Нечего тут дурачка разыгрывать. Это, Миша, ты знаешь, чей мотоцикл? Это мне один полицай его привел в починку. Да ты, наверно, помнишь, был у нас здесь в МТС ученик Микола Шкулевич. Он старше тебя, наверно, годика на четыре...
— Он что теперь — полицай? — округлил глаза Михась и не стал садиться на мотоцикл.
— Угу, — кивнул Василий Егорович. — У него старший брат даже какой-то начальник в полиции. И вот достали себе эту машину, только поломанную. Обещал за починку заплатить мукой. Вчера принес соли.
— Сволочи, — покосился на мотоцикл Михась. — Если б не было у нас полицаев и разных предателей, мы бы» немцев легко расколошматили. Это все так считают... Микола, ах сволочь! Был верзила такой. Все драться ко мне лез. Встретил бы я его сейчас...
— Вот эти возьми, — показал Феликсу Василий Егорович на большие кузнечные клещи. — Донесешь?
— Донесу, — мотнул птичьей головкой Феликс. И перекинул тяжелые клещи через плечо, одним концом засунув за пояс.
— А ты, Миша, бери разводные ключи, этот молоток, зубило. И пошли. Мешок свой можешь здесь оставить. Ничего с ним не случится.
Сам Василий Егорович вынес из мастерской небольшую саперную лопатку и низенькую, на крошечных колесиках тележку. Покатил ее за собой.
Они вышли во двор и направились через огород по изрытому кочковатому картофельному полю в сторону реки. Длинные плети ботвы, уже неделю назад выдернутые из земли, цеплялись за ноги.
8
У оврага Василий Егорович остановился:
— Помнишь, Миша, как мы с тобой тут трактор вытаскивали? Так ты тогда и не признался, кто тебе озоровать помогал.
— Что уж теперь вспоминать, — смутился Михась. Но воспоминание это, как теплым ветром, приятно опахнуло его. И тотчас же угасло.
По тропинке, давно протоптанной множеством ног, они гуськом прошли по краю оврага и свернули в густой бурьян.
— Здесь вот у нас лежат главные поросята.
Василий Егорович разгреб сухие стебли колючего репейника, и Михась увидел огромную, действительно похожую на свинью бомбу.
Феликс толкнул ее ногой, но она ничуть не стронулась с места.
— Сотка, — определил Михась. — Как же она сюда попала?
— Она не сюда попала, — ухмыльнулся Феликс. — Она вон где была, протянул руку в ту сторону, где все еще свежо зеленела болотная трава. Это уже мы ее сюда перетащили — батя, Ева и я...
— Безобразие. Называетесь партизаны, — сурово взглянул на Михася Василий Егорович. — Вы же информацию должны давать войскам, где что по эту сторону находится. Этого немецкого склада уже, наверно, месяца три здесь нет. А наши недавно бомбили, намеревались, видимо, попасть в склад; Десять вон каких бомб сбросили. Напрасно. И четыре не взорвались. Мягкий грунт, болото. Мы их еле оттуда вынули...
Михась удивился. И не тому, что наши самолеты отбомбились не там, где следовало, а бесстрашию людей, извлекавших бомбы из болота.
— Как же вы это сумели?
— Вот так и сумели, — засмеялся Василий Егорович. И опять закашлялся.
Он кашлял долго, согнувшись, отплевываясь. Переводил дыхание и снова кашлял, будто у него все рвалось внутри.
А Феликс, должно быть привыкший к затяжному кашлю отца, подробно рассказывал Михасю, как они сперва вот на этой тележке привезли сюда лебедку, установили ее на твердый грунт, потом протянули к болоту длинный трос, как отец вошел в резиновых сапогах в болото, осмотрел первую бомбу, обвязал, укрепил на досках ролик и велел крутить ему, Феликсу, и невестке Еве.
— Наша Ева, она как конь, — сказал Феликс. — Ты ее видел?
— Нет, — помотал давно не стриженной головой Михась. — Но бомба же могла взорваться. Как вы не побоялись?
Василий Егорович откашлялся, вытер губы и печально улыбнулся:
— Как, спрашиваешь, не побоялись? А как вот один наш знакомый хлопец не побоялся гранату немцам в столовую кинуть, в окно?
— Ну это другое дело, — сконфузился Михась. — А бомбу вот такую вытаскивать из болота — это же черт-те что. И вы их, значит, три штуки вытащили?