Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы - Павел Нилин

— Четыре, — ухмыльнулся Феликс. — Вон она, в лопухах, — четвертая. Ева одна ее вытащила. Ох, она здоровая! К ней полицай тут приставал. Хотел ее пощупать. Как она ему вдруг залепит по морде. Она их презирает. Говорит, даже немцы много лучше полицаев. Ей немцы нравятся...

— Довольно болтать! — прикрикнул отец.

— А что за полицай? — спросил Михась. — Откуда?

— Да это опять же Шкулевич Микола, — сказал Василий Егорович. — Он все время к нам ходит. И в полиции служит и боится. Говорит мне: «Я все-таки ваш ученик. Если все переменится, если красные обратно придут, вы меня не продавайте. Я ведь никому не рассказывал, что вы были партийный. И брат мой о вас очень хорошего мнения». А Ева правда ему дала по морде. И он не обиделся. Все изобразил как шутку...

— Хороший, значит, сволочь, — заключил Михась. — Ну ладно, я его как-нибудь встречу...

Василий Егорович, наклонившись, внимательно осматривал первую бомбу, что-то прикидывал в уме.

А Михась и Феликс подошли к той, четвертой, лежавшей в лопухах, которую вытащила Ева.

— Здорово, — сказал Михась. — Неужели она одна вытащила?

— Одна, — подтвердил Феликс. И ухмыльнулся: — Это она боится бати. Все время теперь хочет ему угодить. Сама взяла и вытащила бомбу. Ее никто не просил. Хотела, чтобы батя был доволен. Она его сильно боится. Он ей один раз сказал: «Убью, если узнаю. Собственными, — сказал, — руками задушу...»

— За что?

— Было, значит, за что, — шумно втянул воздух носом Феликс. И опасливо оглянулся в сторону отца. — Если б не батя, если б Ева его не боялась, она давно бы спуталась с каким-нибудь немцем. Две подруги ее спутались. Немцы бывают красивые. Блондины. И шоколад дарят. И чулки. И все, что хочешь, могут подарить. Ева даже говорит, что они — культурные. И совсем не такие, как она раньше думала. Есть, говорит, даже очень культурные и очень вежливые...

— Неужели она так говорит? — возмутился Михась. — Или ты ее просто не любишь?

— Нет, я ее люблю. Она хорошая, добрая, — запротестовал Феликс. — Но ей очень скучно без Виктора. Она только четыре месяца с ним пожила. Мама говорит: она скоро совсем сбесится оттого, что ей некуда девать свою силу. Она знаешь что недавно придумала?..

— Феликс, довольно! — крикнул отец. — Довольно болтать. Разговорился...

— Он не болтает, он рассказывает интересно, как доставали бомбу, слукавил Михась, чтобы защитить Феликса.

— Батя, но ведь это верно: Ева одна достала бомбу? — вопросительно посмотрел на отца Феликс. И кивнул на Михася: — Он хвалит Еву...

Василий Егорович зачем-то очерчивал первую бомбу поперек мелом. Поднял голову, нахмурился:

— Не за что ее особенно хвалить. Была хорошая девушка. И стала портиться. На глазах портится. У нее только пестрота в голове, разные кофточки и побрякушки...

— Все женщины такие, — солидно заметил Михась, чтобы поддержать разговор, заинтересовавший его. — Все хотят что-нибудь такое, — покрутил он пальцами около ушей.

— Все, да не все, — возразил Василий Егорович. — Немцы хитрее, чем мы о них думаем. Одних расстреливают и вешают, а других — молодых особенно хотят заманить в ласковые сети будто бы своей исключительной культурностью...

— Батя! — обрадовался возможности вставить слово Феликс. — Ева так и говорит. Когда, говорит, не понимаешь по-немецки, видишь только, как они зверствуют. А когда читаешь, говорит, их журналы и разговариваешь с ними по-немецки, то видишь, что они не все звери. Среди офицеров, говорит Ева, есть такие же, как мы, студенты, которые хотели учиться, но их привлекли в военные...

— Довольно, — оборвал длинную речь Феликса отец. — Ева говорит ерунду, а ты повторяешь...

— Я не повторяю, я рассказываю, что она говорит...

— Она много чего теперь говорит. Ее только слушай. Что такое зверства? — спросил Василий Егорович. И сам же хотел ответить, но не ответил закашлялся.

Феликс покосился на отца и быстро сообщил Михасю, что Ева всего, наверно, за три месяца так научилась болтать по-немецки, что теперь тараторит, как настоящая немка.

— Правда, она училась в Минске, на медицинском. И не кончила. Виктор тоже там учился. Им преподавали немецкий язык...

— Что такое зверства? — опять спросил Василий Егорович, откашлявшись. Зверство — это уж их дело. Зверствуют, чтобы напугать нас. Чтобы больше уничтожить. Чтобы полегче, посвободнее им было здесь царствовать. Но, допустим, они явились бы к нам вот так, без приглашения, со своими танками. И не зверствовали бы, а только учили нас своим танцам. Разве мы бы простили им? Разве мы бы отказались от своего пути жизни? Разве мы бы отдали им все, за что приняли уже муки и страдания?

— А Ева говорит, — опять попытался вставить свое слово Феликс. — Она говорит...

— Мне не интересно, что она говорит, — снова оборвал его отец. — Мне только ясно, что я один во всем виноват. Надо было ее отправить в партизаны с Виктором. Она просилась, даже плакала. А я, как дурак, вмешался в это дело и не пустил ее. Думал, что так будет лучше. И сам не пошел к партизанам. Лежал контуженый. А теперь — куда я вот такой? Весь организм измятый. Мне, может, пора уже доски воровать...

— Зачем доски? — удивился Михась.

— Зачем? — вдруг невесело улыбнулся Василий Егорович. — А вот затем. Кто мне здесь и из чего гроб, если потребуется, сколотит?

— Ну это уж вы тоже сказали, — неодобрительно отозвался Михась. — При чем тут гроб? Ни с того ни с сего...

— Да это я просто пошутил, — как бы извинился Василий Егорович. — Но я серьезно говорю — это я теперь понимаю — допустил я ошибку насчет Евы. Пусть бы она пошла тогда к партизанам. Была возможность.

Феликс пошвыркал носом, сказал:

— И Еву сейчас бы там убили. Как Виктора и Егорушку. И вас бы, батя, убили, если бы вы пошли к партизанам...

— Не всех убивают. Вытри нос и не швыркай, — приказал отец Феликсу. — А Ева там была бы с мужем. И на правильном пути. А то крутится теперь машинисткой в городской управе. Примеряет какие-то немецкие кофточки. Кто может сказать, где она их берет? Фартучек какой-то добыла с бантами, как крылышки...

Михась вдруг вспомнил ту девушку в нарядном фартуке с бантами, хохотавшую у крыльца подле немецкого солдата, чистившего офицерский сапог, когда они с Сазоном Ивановичем проезжали мимо. И в сознании Михася Ева, которую он никогда не видел, мгновенно соединилась в одно лицо с той девушкой. Хотя та девушка едва ли бы вытащила вот такую бомбу из болота. А Ева вытащила.

— Она — я знаю, откуда их берет, эти кофточки, — сказал Феликс. — Ева свой свитер променяла Зинке на юбку и кофточку. А Зинке все приносит один немец — Эрик. И фартук этот от Зинки...

— Видал, какая информация, — кивнул на Феликса отец. — Во все бабьи дела вхож. Ну ладно. Нам все-таки работать надо. Как считаешь, Миша, будем сейчас эту чушку рубить? — толкнул он ногой бомбу. — В ней много тола.

— Нет, зачем же, Василий Егорыч, — сказал Михась. — Не надо ее рубить. Это хорошая вещь. Если не возражаете, мы ее так заберем. Это очень хорошая вещь. У нас в отряде есть парень один, слесарь, молодой. Он к этим чушкам взрыватели делает. Если ее закопать хорошо под железнодорожное полотно, вы знаете, какой получается эффект? Это ужас! Шреклих, как говорится по-немецки. Как фуганет, как фуганет! Только щепки от вагонов летят. Это очень красиво получается. Мы недавно две штуки таких прикопали под Барановичами...

— А как вы их отсюда заберете?

— Вот об этом я и хотел с вами поговорить, — смущенно произнес Михась. Смущенно оттого, что разговор о Еве несколько встревожил и насторожил его. Если эта самая Ева превращается в немецкую овчарку, как называют партизаны соблазненных немцами девушек, если она уже завела знакомство среди немцев, то, кто знает, выйдет ли все так, как надо, как намечает Казаков.

Михась помедлил, поправляя обмотку на ноге. Потом сказал:

— Если б, Василий Егорыч, у вас не было тут никого лишних, можно было бы...

— А кого ты считаешь лишним? — перебил Бугреев.

— Ну вот вы сами говорите, что у вашей невестки Евы всякие дела. И вы даже сами не знаете...

— Чего я не знаю? Что мне требуется знать, я все хорошо знаю! — вдруг вспылил Василий Егорович. И сердито посмотрел на Феликса: твоя, мол, болтовня. — Ты что, Миша, боишься, Ева побежит рассказывать немцам, что мы тут делаем? Ты этого боишься? Боишься, что я...

— Ничего я не боюсь, Василий Егорович. Но все-таки...

— Что «все-таки»?

— Все-таки хорошо бы не привлекать...

— Еву не привлекать? Да я без Евы тут как без рук. И насчет Евы ты можешь не сомневаться. Пока я жив, пока я здесь, она будет делать все, что я велю. Конечно, надо присматривать. Вот если меня не будет, тогда не знаю, как все пойдет. Но у Евы пока есть совесть и соображение...

— Тогда другой разговор, — сказал Михась.

— Может, ты во мне сомневаешься? Или в Феликсе?..

— Ну что вы, Василий Егорыч, — как бы вздрогнул Михась. — Если я в вас буду сомневаться, тогда я, пожалуй, и себе верить перестану. Я хочу вам вот что сказать. Наш командир товарищ Казаков прежде всего приказал мне передать вам привет и благодарность за тот тол, который вы в прошлый раз вытопили. Вашим толом мы два здоровых эшелона свалили, с танками и с пехотой. Правда, тогда у нас еще и своей взрывчатки было много. А сейчас у нас затруднение. Недавно немец нас сильно гонял, и мы не могли приспособить площадку, чтобы получать тол с самолетов. Поскольку у нас сейчас затруднение, товарищ Казаков сказал. Он сказал так. Разведай, условься. То есть он мне так приказал. Поставим, говорит, дело как следует. Обеспечим полное питание. То есть вам и кто тут еще будет. Пошлем людей, транспорт, наладим охрану. Чтобы все было, как говорится, с размахом...