Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов

теперь делать-то? — спросила одна из женщин.

— Что с ней делать — это-то известно: конец ей теперь один, а вот как делать — это вопрос другой…

— Прямо жуть что делается, от Сенной площади слышно.

— Лучше не заблудишься, сразу домой дорогу найдешь, особенно ежели пьяный, — сказал рабочий в кожаной куртке с хлястиком позади.

Пробегавшие мимо ворот пешеходы испуганно хватались за носы и спрашивали:

— Чтой-то тут такое?

— Картошка, — равнодушно отвечал кто-нибудь.

— Что ж вы ее до чего довели?

— А ты лучше бы спросил — нас она до чего довела? Скоро всем домом руки на себя наложим.

— А с чего с ней это сделалось-то? — спрашивала рябая женщина в платочке.

— С чего… Помещение не приспособлено: в подвале трубы от отопления, ну, она и распустила слюни.

Во двор вошла бригада из пяти человек. Один из них, в распахнутой овчинной куртке и высоких сапогах, бодрым шагом начальника подошел к раскрытой двери подвала, откуда шел какой-то пар, и скрылся в этом паре. Но через минуту вылетел обратно.

— Ага, — сказал кто-то из толпы, — вышибло? Это, брат, тебе не канцелярия райкома.

— Вот что, — сказал бригадир, — это зараза, и больше ничего.

— Благодарим за разъяснение, — отозвался комендант в телячьей фуражке, — ты сейчас только сообразил, а у нас уже целую неделю форточек по всей улице открыть нельзя.

— Ну, и, значит, — конец ей один: на свалку. Или вообще как-нибудь уничтожить.

— А, вот в том-то и вопрос, как ее уничтожить. Тут, брат, все средства перепробовали, всем своим хозяйкам объявляли, что могут бесплатно брать сколько угодно. И те отступились.

— А вон видишь, лезут работнички-то. Хороши? — сказал он бригадиру, кивнув на дверь подвала.

Из подвала вышло человек десять жильцов дома, мобилизованных для переборки картошки. У всех глаза были мутные, осоловелые. Задний, интеллигент, очевидно, ослабевший более других, остановился, повел глазами и уныло сплюнул.

— Что же так рано?

— Укачало очень… Туда только в масках противогазных лазить.

— Еще чего не хочешь ли? Пойди, опростайся, только всего и разговору.

Комендант, вдруг решившись, спустился в подвал. Но сейчас же выскочил оттуда и плюнул.

— Сволочи работнички, что же вы наделали?..

— А что?

— «А что»? Ведь вы на отобранную хорошую-то прелой навалили. Что цельную неделю отбирали, то вы в один день изгадили.

— А черт ее разберет, где она хорошая, где плохая. Она в грязи вся: что ее на зуб, что ли, пробовать?

— Да ведь вам сказано: направо — хорошая, налево — плохая. А вы что?

— Да ведь это как стоять… Ежели туда передом — будет направо, а ежели задом, выходит налево.

Во двор вбежал какой-то человек с напряженным и растерянным выражением лица.

— Вам что?

— Извините, уборная где тут?

— Вы грамотный или нет? На воротах, кажется, ясно написано, что общественной уборной не имеется, — сказал комендант.

— А я было на ветерок бежал…

— Он «на ветерок» бежал. Тут, брат, этот ветерок по всей улице гуляет. Этак за три версты сюда будут прибегать.

Заблудший сконфуженно скрылся.

— И как на грех площадь близко, — сказал рабочий в кожаной тужурке. — Как базарный день, — народу съедется пропасть; настоятся там за день, так не отобьешься: они все сюда, как мухи на мед.

Комендант встал с бревна, на которое присел было отдохнуть, и, подойдя к подвалу, крикнул:

— Ребята, ну, как у вас там?

— Страсти господни.

— Где тут хорошая? — послышался голос из подвала.

— Направо хорошая, налево плохая.

— А как направо: задом к двери или передом?

— Задом…

— Ну, значит, направо.

— Мать честная, а мы налево навалили.

Комендант бессильно махнул рукой и сказал:

— Черт с вами, валите, куда хотите, она все равно нас доконает, и задом и передом.

1932

Верное средство

На платформе маленькой станции в ожидании поезда сидело несколько человек: малый лет двадцати в клетчатой кепке и теплой куртке с хлястиком, рабочий в кожаной куртке и человек в брезенте.

Малый в кепке грыз семечки и выплевывал очистки на доски платформы.

— Что ж ты соришь-то! — сказал рабочий, посмотрев на него.

— А что ж, подметут…

— Дурацкая голова, за всеми и подметать?

— Они за это деньги получают.

— Вот упорный человек-то, — отозвался человек в брезенте с мешком, сочувственно слушавший замечания рабочего.

— Не упорный, а просто мы уже привыкли, как свиньи: где посидели, там после себя навоз и оставили.

— Что в самом деле, будет тебе сорить-то, — сказала одна из женщин в платочке, — уж теперь ребят к чистоте приучают, а ты, вишь, дылда какой, этого не понимаешь.

— Да уж это в плоть и кровь у нас въелось, — сказал рабочий. — И отчего, скажи на милость, ни один народ, должно, в такой грязи не живет, как мы? Вон в Москве урны везде для окурков наставлены, а иной раз видишь, идет интеллигентный человек с папироской, докурит, потом оглянется и бросит окурок на тротуар — лень ему до урны донести.

— Этот хоть оглядывается, а другие сидят рядом с этой урной и на пол бросают, — сказал человек в брезенте, — потому уж спокон веков привычка такая: поел — бросил, понурил — бросил.

— Ну что ж, хорошо это, словно свинья посидела, — сказала одна из женщин, обратившись к малому и указав на просоренную очистками платформу.

— Ему хоть кол на голове теши. Теперь что-то плохо смотреть стали, а прежде, как только штраф за сор ввели, сколько народу нагревали: окурок бросит — готов, плати рублевку. Я бы не рублевку, а трешницу наложил, чтобы лучше помнили. А то это вроде как вторая природа, — сказал рабочий.

— Да, уж насчет сору и грязи наш брат первый человек.

— Возьми хоть нашего брата рабочего. Зайдешь в местком, сидят все в шапках, на столе всего навалено, везде окурки, грязь, курят, плюют, окурки бросают. Только вот в клубах чистоту строго держат.

— Небось, штраф?

— Штраф, первое дело.

— И никаких объяснений?

— Никаких! Ты ему объясняешь: нехорошо, мол, сорить, так он с тобой в рассуждения ударится, не хуже вот этого, — сказал рабочий, кивнув на малого, — а как сказал ему: ну-ка, плати, так куда твои рассуждения, куда весь форс денется!

— Да, это средство верное.

— Нас только этим и можно брать.

— Ну что ж, тебе легче стало от того, что ты насорил туг? — сказал рабочий, закуривая папиросу.

— Легче, — сказал малый. — Что ж, я и буду полны карманы очисток носить?

Из вокзала вышел