Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

дневниках поэт вспоминает «того шофёра, что вёз меня с М. Голодным из Феодосии в Коктебель»; этот безвестный шофёр – «тот герой, которого как раз недостаёт в нашей литературе, – весельчак, балагур, остряк в любую минуту жизни и т. п.». Назвать шофёра прототипом Тёркина, пожалуй, нельзя: Твардовский просто почувствовал в нём те черты, которые будет воплощать герой поэмы.

Письма с фронта, знаменитые «треугольники».

Во время войны письма солдат родным доставляли бесплатно. Из-за того что конвертов не хватало, отправители просто складывали своё письмо несколько раз, а на чистой внешней стороне писали адрес[795]

Если в первых набросках Тёркин – «необыкновенный» богатырь, то впоследствии Твардовский будет говорить как раз о его обыкновенности, отстаивать близость своего героя «к земле, к холоду, к огню и смерти» (ведь Тёркин воюет в самых многочисленных и самых опасных войсках – пехоте). Когда по ходу сюжета в поэме появляется ещё один бравый персонаж по фамилии Тёркин, это не литературная игра, а бытовое совпадение, какое случается на войне. И совершенно не удивительно, что в 1960-е советская пресса разыскала настоящего бывшего фронтовика по имени Василий Тёркин. У этой фронтовой народности есть другая сторона: когда в 1961-м Твардовский начнёт бой за публикацию «Одного дня Ивана Денисовича», Корней Чуковский напишет в своей рецензии, что герой Солженицына, забранный с фронта лагерник Шухов, – «родной брат Василия Тёркина».

Тёркина, который, по Твардовскому, один олицетворяет весь русский народ, можно сравнить с буквально собирательным персонажем – великаном Иваном из поэмы Маяковского «150 000 000»: весь народ молодой советской республики, объятый революционным духом, в этой поэме собирается в одно коллективное тело, чтобы дать решительный бой мировой буржуазии в лице гигантского президента Вильсона. Твардовский делает героем не сверхчеловека и даже не «самого человечного человека» (говоря словами из другой поэмы Маяковского), а просто человека, защищающего Родину и собственное достоинство. Его «коллективное тело» – это тело бойца, который дошёл до Берлина и моется в немецкой бане, осматривая свои шрамы как карту прошедшей войны: «Знаки, точно письмена / Памятной страницы. / Тут и Ельня, и Десна, / И родная сторона / В строку с заграницей». С одной стороны, это тело индивидуально, с другой – на нём начертан опыт многих. А пафос слов о подвиге этих многих остаётся не за коллективным Тёркиным, в чей характер горделивость не входит, а за автором, трижды позволяющим себе оценку-формулу: «Смертный бой не ради славы, / Ради жизни на земле».

Каким размером написан «Василий Тёркин»? Почему это важно?

Основной размер «Тёркина» – четырёхстопный хорей. Пожалуй, из всех русских стихотворных размеров с ним связано больше всего устойчивых ассоциаций: он воспринимается как народный, плясовой, частушечный. Между тем им написано и множество серьёзных, даже трагических текстов (взять хотя бы «Стихи, сочинённые ночью во время бессонницы» Пушкина). В статье «Как был написан "Василий Тёркин"» Твардовский вспоминает, что с самого начала ощущал этот размер как правильный для своей поэмы – вероятно, в том числе и в связи с его «народным» ореолом; хореем написаны его ранние «деревенские» стихотворения про деда Данилу. (Во время войны дед Данила снова пригодился: Твардовский определил его в партизаны.)

Как бы то ни было, поэт опасался, что этот размер будет чересчур сближать новую поэму «с примитивностью стиха "старого" "Тёркина"» (то есть коллективных стихотворений времён Финской кампании), и решил, что «размеры будут разные, но в основном один будет "обтекать"», то есть будет один основной и несколько вариантов. Большая часть поэмы написана четырёхстопным хореем с чередованием женских и мужских рифм («Шла зима, весна и лето, / Немец жить велел живым, / Шла война далёко где-то / Чередом глухим своим»). Но встречаются и другие варианты, например чередование четырёхстопного и трёхстопного хорея с разными типами рифм: «Разрешите доложить / Коротко и просто: / Я большой охотник жить / Лет до девяноста»; «Стулья графские стоят / Вдоль стены в предбаннике. / Снял подштанники солдат, / Докурил без паники». Иногда Твардовский разделяет строку посередине внутренней рифмой: «Но, однако, / жив вояка».

Иногда особенности метра в одной строфе буквально следуют за её смыслом. Вот, например, смертельное ранение командира приходится на усечённую строку:

Только вдруг вперёд подался,

Оступился на бегу,

Чёткий след его прервался

На снегу…

Четырёхстопный хорей действительно несёт на себе ореол народной песни, но Твардовский вместе с тем насыщает его авторскими решениями, причём довольно изощрёнными. Показательный пример – начало «Переправы»:

Переправа, переправа!

Берег левый, берег правый,

Снег шершавый, кромка льда…

Кому память, кому слава,

Кому тёмная вода, –

Ни приметы, ни следа.

В этих строках даётся экспозиция, панорама будущих военных действий, и Твардовский всеми силами задерживает на ней внимание читателя. Вместо двух пар рифм здесь две тройки (переправа – правый – слава, льда – вода – следа), да ещё в середине третьей строки добавляется внутренняя рифма «шершавый». Звуковые и словесные повторы («берег левый, берег правый») не только создают ритмический эффект, но и рисуют наглядную картину, намечают маршрут: вот точка А, а вот точка Б. Чтобы эта картина не воспринималась слишком «автоматически», Твардовский прибегает к перебою метра: в строке «Кому память, кому слава» ударения дважды падают не туда, куда велит хорей. Такой приём, как бы вводящий в строгий метр «нормальную» человеческую фразу, характерен для народной поэзии[796], а здесь он замедляет восприятие и заставляет задуматься о людях, которые стоят за этими «кому».

Естественный, разговорный ритм хорея и определил выбор поэта: «поверив» в строку «Переправа, переправа», Твардовский «почувствовал, что это слово не может быть произнесено иначе… ‹…› Я и думать забыл – хорей это или не хорей, потому что ни в каких хореях на свете этой строки не было, а теперь она была и сама определяла строй и лад дальнейшей речи». После начала Великой Отечественной войны тревоги Твардовского о «несолидности» размера отступили – и никаких упрёков на эту тему он не получал. Напротив, читатели «Тёркина», красноармейцы, доказывали, что четырёхстопный хорей универсален: они присылали автору и редакции «Красной звезды» собственные продолжения поэмы, а когда «книга про бойца» была закончена вместе с войной, жаловались, что Твардовский не стал изображать Тёркина в мирной жизни, и предлагали, например, такие варианты – разумеется, хореем:

Что же делает наш Тёркин?

Посещает ли вечёрки?

Иль женился уж давно?

Всё пишите – всё равно.

Может, он, мечту лелея,

Тихим утром средь аллеи

Внемлет песне соловья?

Иль давным-давно судья?

Иль герой он наших дней?

Иль играет он в хоккей?

Твардовский не захотел эксплуатировать завершённый образ, но спустя десять лет всё же создал своеобразное продолжение – поэму «Тёркин на том свете»; конечно, написана она всё тем же универсальным размером.

Почему в поэме так часто говорится, что Тёркин родом со Смоленщины?

Твардовский делает Тёркина своим земляком. Его семья остаётся под немецкой оккупацией – то же произошло с семьёй Твардовского. Поэтому слова о немцах, которые хозяйничают на Смоленщине, полны неподдельной личной горечи:

И в твоей родимой речке

Мылся немец тыловой.

На твоём сидел крылечке

С непокрытой головой.

И кругом его порядки,

И немецкий, привозной

На смоленской узкой грядке

Зеленел салат весной.

Тёркин гордится своим происхождением («Ты тамбовский? Будь любезен. / А смоленский – вот он я»), соглашается принять прозвище «рожок», которым дразнили смолян, объясняет, откуда это прозвище взялось («Кто в рожки тебе сыграет / Так, как наш смоленский дед»), и вспоминает исполняемую на рожке смоленскую песню – одно из самых интересных ритмически мест в поэме:

Заведёт, задует сивая