Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Орден Отечественной войны[786]
А вот к роману Петра Боборыкина[787] «Василий Тёркин» (1892), заглавный герой которого – смекалистый купец (тоже в своём роде герой времени), поэма Твардовского не имеет никакого отношения: это смущавшее некоторых читателей совпадение – случайное, о боборыкинской книге Твардовский узнал, когда работа над поэмой и её публикация были уже в разгаре. Впрочем, возможно, с романом Боборыкина был знаком кто-то из соавторов раннего «Тёркина»: имя Вася Тёркин предложил не Твардовский. Ещё один возможный источник имени героя – популярный рассказ Мариэтты Шагинян[788] «Агитвагон», где цитируется фольклорный текст про Ваську Тёртого.
Как её приняли?
«Книга про бойца» стала, по выражению критика Льва Озерова, «книгой для бойца». «Тёркин» по-настоящему ушёл в народ: его главы переписывали и видоизменяли, читатели массово писали продолжения – и некоторые из них даже попадали в печать. Твардовский не был против: он замечал, что его поэма уходит в ту же «полуфольклорную современную "стихию"», откуда вышла. Твардовскому писали письма с советами, просьбами о продолжении, даже упрёками (например, почему это молодца Тёркина ранило – хотя читатели прекрасно понимали, что от этого никто на войне не застрахован).
Почти единодушно хвалебными были и отзывы профессиональных критиков. Уже в октябре 1942 года вышла статья Даниила Данина[789] «Образ русского воина»; критик писал, что «не знает в русской поэзии другого столь глубокого и привлекательного образа русского солдата». Подчёркиваемую Твардовским русскость Тёркина, «исконность» его характера официозные критики, такие как Владимир Ермилов и Алексей Метченко, должны были специально увязать с идеей новой, советской идентичности. Но обращение к национальным образам, к идее русскости в годы войны стало легитимной риторикой, а в годы позднего сталинизма в советской идеологии ощутимо зазвучали имперские, национальные/националистические мотивы – критических кульбитов уже не требовалось. В 1945-м никто не сомневался, что Тёркин – и русский, и советский.
Собственно литературных претензий к «Тёркину» предъявляли мало: некоторые критики (Владимир Ермилов, Евгения Книпович) считали недостатком поэмы её бессюжетность, возможность механически присоединять один эпизод к другому; другие (Данин, Озеров), напротив, видели в этом достоинство. Кроме прочего, поэму хвалили за то же, что понравилось Эдуарду Багрицкому в ранней поэме Твардовского «Путь к социализму»: «Абсолютная простота… разговорный язык, которым она написана, ритмическое разнообразие её»[790]; лёгкость стиха, блестяще имитирующего разговорную речь, вообще отличает поэзию Твардовского[791], и «Тёркин» в этом отношении – самый показательный пример.
Советские поэты оценили «Тёркина» очень высоко: сохранились восторженные отзывы Ольги Берггольц, Самуила Маршака, Константина Симонова («лучшее из всего написанного о войне на войне»).
Борис Пастернак говорил о поэме как о «чуде полного растворения поэта в стихии народного языка»; с другой стороны, Анна Ахматова, вообще не любившая Твардовского, в 1961-м отзывалась о поэме пренебрежительно: «Тёркин?! Ну да, во время войны всегда нужны лёгкие солдатские стишки». Отдельно стоит привести отзыв Ивана Бунина, который обычно о советской литературе говорил исключительно едко. В 1947-м, прочитав «Тёркина» в Париже, он писал Николаю Телешову[792]:
Я только что прочитал А. Твардовского («Василия Тёркина») и не могу удержаться – прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передай ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищён его талантом, – это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всём и какой необыкновенный народный, солдатский язык – ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова.
Бунин тяжело прожил годы Второй мировой войны; во время оккупации Франции он жил на своей вилле в Грасе и отказывался от любого сотрудничества с немцами. Если в дневниках 1941 года он пытается анализировать разговоры о том, что нападение Германии на СССР – это проявление «священной войны с большевизмом», и мрачно перечисляет захваченные немцами русские города, то по мере развития войны всё явственнее сочувствует советской армии («Взяли русские Курск, идут на Белгород. Не сорвутся ли) и надеется на её победу. 1945–1947-й – пик «просоветских» настроений Бунина (он встречается с Константином Симоновым и даже поднимает в советском посольстве тост за Сталина, что ему будут долго припоминать), и похвалу «Тёркину» можно воспринимать именно в контексте этих настроений, но слова о «необыкновенном народном языке» и «удали» звучат искренне и справедливо. Твардовский гордился оценкой Бунина.
Что было дальше?
«Василий Тёркин» остался главным, самым знаменитым произведением Твардовского. В 1946-м он получил за него Сталинскую премию 1-й степени и завершил ещё одну, начатую тремя годами раньше военную поэму – «Дом у дороги», а через 10 лет после окончания войны – «Тёркина на том свете», смелый для своего времени сатирический текст, неприкрыто осуждающий советскую бюрократическую машину и сталинский строй. Оттепель ещё не началась – поэма не понравилась властям и была опубликована только в 1963-м. Осторожную критику сталинизма Твардовский, диссидент среди литературных функционеров, будет предпринимать и дальше, в поэме «За далью – даль», но гораздо больших успехов в этом добьётся не как поэт, а как главный редактор «Нового мира», где будут впервые опубликованы произведения Солженицына. Две поэмы о Тёркине и несколько выдающихся военных стихотворений, в первую очередь «Я убит подо Ржевом…», останутся в русском литературном каноне, в активном читательском сознании.
На протяжении долгих лет «тёркинский» стих вызывал к жизни многочисленные дилетантские продолжения. Твардовский ко всему этому относился благодушно, возмущение вызвала у него только одна публикация – поэма писателя-перебежчика С. Юрасова «Василий Тёркин после войны»: в ней Юрасов, обширно пользуясь оригиналом Твардовского, делает предположения, что Тёркин мог быть посажен в лагерь или после войны остаться на Западе. Негодование обокраденного автора смешивается здесь с праведным партийным гневом: «Эта кощунственная попытка судьбу заслуженного советского воина, героя-победителя уподобить… своей презренной биографии перебежчика, изменника родины, естественно, способна вызвать только омерзение»[793].
«Тёркин» продолжает переиздаваться и цитироваться: удивительным образом не встраиваясь в современные идеологизированные дискуссии о Второй мировой войне, он остаётся народной поэмой. Василию Тёркину установлено несколько памятников – в том числе один парный памятник в Смоленске: Тёркин беседует со своим автором Твардовским. На любительских поэтических сайтах до сих пор появляются поэмы, написанные «тёркинским» хореем.
В «Тёркине» есть несколько мест, показывающих, что Твардовский прекрасно понимал значение своей поэмы:
И теперь, как смолкли пушки,
Предположим наугад,
Пусть нас где-нибудь в пивнушке
Вспомнит после третьей кружки
С рукавом пустым солдат;
Пусть в какой-нибудь каптёрке
У кухонного крыльца
Скажут в шутку: «Эй ты, Тёркин!»
Про какого-то бойца;
‹…›
Пусть читатель вероятный
Скажет с книжкою в руке:
– Вот стихи, а всё понятно,
Всё на русском языке…
Василий Тёркин – собирательный герой или у него был прототип?
На этот вопрос – «первый вопрос, который вообще чаще всего возникает у читателей в отношении героя той или иной книги» – Твардовский чётко отвечает в статье «Как был написан "Василий Тёркин"»: несмотря на предположения и даже чаяния многих читателей, «Василий Тёркин, каким он является в книге, – лицо вымышленное от начала до конца, плод воображения, создание фантазии»[794]. Твардовский добавляет, что этот образ «задуман и вымышлен… многими людьми» – в первую очередь его корреспондентами-солдатами, сразу читавшими новые части поэмы.
Вместе с тем конкретный человек, напоминавший Твардовскому будущего Тёркина, существовал: в своих
