Том 2 - Валентин Овечкин

Соловьев. Но ты же теперь небось прочитал решения об МТС? Те материалы, что я тебе дал? Вдумался в них? В самом деле, о чем в них говорится? О какой роли МТС? А «Экономические проблемы социализма» читал?

Зазвонил телефон на столе.

Андрей. То все было написано и сказано в свое время. Но жизнь движется вперед. Нельзя превращать в догмы то, что было сказано о вчерашнем дне.

Соловьев. Ну и нельзя также открыто осуждать те решения партии, которые пока что не отменены!

Андрей. Вот и вы уже так говорите: осуждать решения партии. Да ничего я не осуждал!..

Соловьев. Ну как же! Раз ты считаешь, что МТС не нужны, значит, этим самым ты ставишь под сомнение правильность самой идеи создания машинно-тракторных станций!.. Кажется, телефон звонил? (Снял трубку, послушал, положил трубку.)

Андрей. Все было правильно, Виктор Петрович, для своего времени. Что вы мне говорите! Я же в колхозе вырос, жил, все видел. Сам прицепщиком работал с одиннадцати лет. Было время — на МТС все держалось. Но теперь нам эта двойственность в руководстве колхозами уже сильно мешает. Колхозы-то уже выросли. Зачем кормить ребенка с рук, когда он сам умеет держать ложку!..

Соловьев. Конечно, МТС не является раз навсегда застывшей формой. Но почему ты убежден, что именно в этом направлении пойдет их перестройка? А может быть, начнем преобразовывать их в совхозы? Все-таки высшая, последовательно социалистическая форма — это совхоз! Завод на земле, сельскохозяйственный завод!

Андрей. Совхоз — это дело добровольное. Нужно согласие колхозников.

Соловьев. А мы в руководстве деревней никогда не полагались на самотек. Мы — организаторы. Выдвигаем идею и мобилизуем массы, боремся за ее претворение в жизнь!.. Нет, все же надо бы признать, что ошибся, не разобрался, наболтал лишнего и это послужит тебе уроком на будущее: не заниматься отсебятиной в таких серьезных вопросах, в каких ты еще слабо подкован и теоретически и практически.

Андрей (вздохнув). Отсебятина… А есть еще слово — инициатива…

Опять зазвонил телефон. Соловьев не берет трубку.

Соловьев. Инициатива?.. Ну, не всякая инициатива нам на пользу.

Андрей. Ленин говорил, что нам надо научить каждую кухарку управлять государством… Виктор Петрович! Может быть, и на совхозы дело повернет, может, еще иначе как-либо решится. Но я могу свои предложения высказать? Неужели у Ленина про кухарку — это только художественный образ?..

Соловьев. Нет, конечно, не только образ.

Андрей. А как же мне их высказать, свои предложения?.. Я бы написал статью, послал в газету, но ведь не напечатают. И там скажут так же: пересмотр старых решений.

Соловьев. Не знаю. Напиши, пошли… Значит, упорствуешь? Хочешь, чтобы осложнилось дело? (Помолчав.) Я же не могу просто порвать это заявление!

Андрей. А я этого и не прошу.

Соловьев. Понимаешь, Андрей, как все складывается… Если ничего тебе не записать, представляешь, какая заварится каша! Этот же Лошаков будет писать в райком, в обком, в ЦК! Тогда уж он не одного меня обвинит в попустительстве и либерализме, а всю парторганизацию! Нам придется возвращаться к твоему делу еще сто раз!.. (Садится за стол, перебирает бумаги.)

Андрей. Виктор Петрович! Меня ждут в мастерской. Там привезли с завода станки с каким-то браком. Надо составить акт. Я могу идти?

Соловьев. Иди. В шесть часов — партсобрание.

Андрей уходит.

(Один, задумчиво.) Чему вы, говорит, меня учите?..

На минуту гаснет свет.

Те же декорации. Партсобрание. За столом, на диване, на стульях у стены сидят: Соловьев, Шубин, Степан Романович, Татьяна Ивановна, Лошаков, еще человек шесть-семь коммунистов. Андрей стоит у окна.

Андрей (продолжает давать объяснение). Насчет института я уже рассказывал Виктору Петровичу. Да, исключали меня. В пятьдесят третьем году. Я тогда учился на втором курсе. Меня послали на практику в Касиновский район. Там мне пришлось поработать и в колхозах и в МТС. Ну, вы знаете Касиновский район, сколько лет он был отстающим. Очень тяжелое положение было там в колхозах. На трудодни давали граммы, копейки, трактористы разбегались, на уборке работали одни мобилизованные, колхозники сидели дома. Вернулся я в институт и в своем отчете показал все, как оно было. Это не относилось к теме моей работы, но я описал подробно, что видел там в колхозах. Думаю, может, по моей записке все же примут какие-то меры. Ну вот тогда меня и исключили из института — за клевету на нашу колхозную действительность. Комсомольская организация меня поддерживала, но дирекция — ни в какую! «Что он врет, где он видел в наших колхозах такие страсти-мордасти?» Ровно десять дней не ходил я на лекции. Учебный год начался первого сентября, а седьмого открылся Пленум ЦК, сентябрьский Пленум. А на том Пленуме тогда было все сказано откровенно о положении в сельском хозяйстве: и насколько сократилось поголовье скота, и что с зерном у нас плохо, и что убита материальная заинтересованность колхозников. Я как прочитал газету, сейчас же побежал в институт. Ну а там товарищи тоже уже поняли, что перегнули палку. Через два дня директор отменил приказ о моем исключении, и я стал опять учиться.

Шубин. Так, ясно…

Андрей. Можете написать в институт, проверить.

Татьяна Ивановна. А что у вас, товарищ Глебов, было в Каменевской МТС?

Андрей. Так. В Каменевской МТС. Там у меня было другое. Туда я ездил уже с четвертого курса. Тоже на уборку. Ну, там меня использовали не как специалиста, а просто прикрепили уполномоченным к комбайну. Убирали мы сортовой участок, семена. И вот налетел один толкач из района. Завтра пятидневная сводка, ночью надо как можно больше зерна отправить на элеватор — заставляет колхозников везти эту сортовую пшеницу. Два года колхоз выводил свои семена, сорт признали очень хорошим, высокоурожайным, и — гони его на элеватор, сыпь в общую кучу! Я не дал. «Вы, говорю, уполномоченный, и я здесь тоже уполномоченный, и не позволю такими глупостями заниматься!» А тут и агроном разволновался, подъехал председатель, тоже набрался храбрости. В общем, не дали мы ту сортовую пшеницу пустить в хлебозаготовку. Ночью нам подбросили еще один комбайн, переключили всё на другие участки и оттуда возили зерно на элеватор. Не знаю, что потом этот человек рассказал обо мне в районе. В письме написано, что мне там строгий выговор объявили. Это неправда. Никакого выговора не было, но дали мне такую характеристику с практики, что хоть не появляйся с нею в институте. Волчий билет. Я пошел в обком. Несколько раз ходил, потом меня принял секретарь обкома. Я рассказал ему все, как было. Он звонил в Каменевку, а те ничем не могут подтвердить характеристику. Не дал вывезти сортовые семена — только всего. Он страшно возмутился, порвал ее на моих глазах, ругался. В общем, дня через три я получил по почте совсем другую характеристику. Вот что было в Каменевской МТС.

Молчание.

Шубин. А все-таки ты, Андрей Николаич, скрыл это, не написал в автобиографии, когда поступал к нам.

Андрей пожимает плечами.

А, впрочем, чего ж писать, самому на себя пятно класть, поскольку все это другим концом обернулось? (Оглядывает собрание). А?..

Андрей. И я так подумал. Ведь отменено же все.

Степан Романович. А расскажи, товарищ Глебов, кто это написал на тебя анонимку из Каменевского района? Что за приятель такой?

Андрей. Я не могу точно утверждать, что именно он, но догадываюсь. Больше некому. Был такой парень, вместе с ним учились, сейчас он в Каменевской МТС работает, на такой же должности, как и я здесь. Вот он прочитал в областной газете статью товарища Лошакова, узнал мой адрес, видит, что у меня тут большие неприятности, решил еще добавить… Что за человек? Очень грязный человек. Получал повышенную стипендию по подложным справкам, живого отца сделал покойником по документам. Брал у наших студенток деньги и не отдавал. Одну зиму я жил с ним в общежитии в одной комнате. Дня не проходило, чтоб не поругались. Только и разговору было: деньги, деньги, деньги. Кто как устроился, кто выгодно женился, кто сколько зарабатывает.

Шубин. Это вы с ним девушку не поделили?