На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

И все разом затихло.

– Раз они не принесли ему роз. «Зачем, – думают, – когда он сам может нарвать себе сколько угодно». Другой раз они забыли поднести молоко к его морде. «Зачем, – думают, – когда оно течет у него под ногами». А раз так даже забыли подостлать ему для спанья одеяло!

– О, неблагодарные, о, паршивые собаки, они только не забывали думать о своих животах!

– Нахмурил Аллах свои грозные брови – и потемнело вечно сверкающее солнце. Холодом пронесло над землей, и надвинулись с севера, из-за ледяных гор, черные, тяжелые тучи.

– У-ух! – разом произнесли все дивона и затряслись под своими халатами.

– Не унялись дурные люди, не поклонились они белому верблюду, не стали просить его умилостивить грозного Аллаха, а еще сами рассердились на святое животное. «Из-за твоей лени все Бог посылает нам беды», – сказали они и со злостью отвернулись.

– Несчастные, они сами на себя накликали свою погибель!

– По ледяным горам загремел гром… Ярче прежнего солнца загорелась в тучах кровавая молния. Завыл ветер с севера, и в этом ветре завыло еще что-то страшное, чего люди еще и не слыхивали. То выли проклятые северные волки. Через ледяные горы, из ледяной страны, бесчисленными стаями шли голодные звери. Из их открытых пастей валил смрадный дым, из гортаней вылетал расплавленный свинец и чугун и поражал смертью все встречное. У этих волков были стальные зубы – острые, крепкие, и никакая кольчуга не могла защитить тело от этих страшных клыков. Волки эти были все белые, и шли они рядами, и казалось, конца не будет этим рядам, так их было много. Дорога перед ними была зеленая, сзади же красная. Красная, потому что вся земля покрывалась кровью. И цепенели от ужаса все люди!

– Еще бы не оцепенеть! Этакие страсти! – ввернул другой дивона.

– Ринулись волки на белого верблюда, принялись жечь его своими раскаленными языками, рвать стальными зубами, и полилась святая кровь на землю, и подогнулись крепкие колена бедного животного. Упал белый верблюд. Разом потухло солнце; холод и смерть стали на земле, замерзли реки, высохли деревья, и погибшая земля покрылась белым снегом. Так настало волчье царство! Залился слезами умирающий верблюд и громко вскрикнул: «Аллах многомилостивый, пощади свой народ, он еще исправится и будет помнить твою грозную волю!» И отвечал Аллах: «Ну, хорошо, еще не все потеряно, я прогоню от вас этих волков, только…»

– Пойдем-ка, брат, к начальнику, там вашего брата уже одиннадцать человек забрано! – вывернулся из толпы уральский казак в армячинной рубахе и схватил чернобородого за ворот.

– Кой! (оставь), – заревел тот и сильно толкнул казака.

Тот упал от этого могучего толчка, способного сбить с ног даже дюжую лошадь.

Все дивона вскочили на ноги. Старого Магома-Тузая окружила заволновавшаяся толпа. Глухой ропот пробежал под базарными сводами.

– Ну вас к черту! – заворчал Исса-Богуз и поспешно стал задвигать досками вход в свою лавку.

– Уйти, пока чего не вышло! – попятился задом Шарип-бай.

– Бей его! – крикнул кто-то в толпе.

Человека четыре накинулись на казака, только что успевшего подняться на ноги.

– Брось, брось! Не трогать! – ринулся в толпу аксакал Годдай-Агаллык и раздвинул ее своей лошадью.

Сзади, в базарном выезде, показались силуэты горбоносых конских морд и замелькали темные фигуры с торчащими за плечами концами винтовок.

В кулаке чернобородого сверкнул нож, тяжелые палицы дивона взмахнули высоко в воздухе.

– В ножи их! – громко крикнул седобородый мулла и, махая рукой, с пеной у рта, ничего не видя, не сознавая, ринулся на казаков в каком то исступленном азарте.

– Свяжи его, дурака старого, кушаком! – распорядился казачий офицер, командовавший конным патрулем.

Толпа быстро стала расходиться.

– Предатели! Второй раз предали волкам белого верблюда! – задыхаясь, кричал седобородый мулла, барахтаясь в казачьих руках.

Ему на голову накинули башлык и закрутили концы его на шее.

– Что же меня вязать? Я и так пойду! – кротко, слезливо глядя по сторонам, бормотал Магома-Тузай.

– А где еще один, самый-то рассказчик?

– Чернобородый? Он сюда побежал, вот в этот переулок! – кричал Исса-Богуз, указывая налево.

– Я тоже видел; сюда! – указал нагайкой аксакал Годдай-Агаллык.

– Здесь, здесь! – кричал таджик Хаким, мясник. – У меня, за бурьяном, на задворке спрятался!

Кинулись на крик три казака и из народа человека четыре и вытащили со двора на улицу чернобородого, волком озиравшегося на толпу и наскоро шарившего у себя на поясе рукой.

Он нож искал; думал, что висит у него на своем месте, и забыл совсем, что обронил его, когда прыгал через сундуки джюгуда Исаака, пробираясь к Хакимову задворку.

И поволокли конные казаки злополучных дивона к кокандским воротам, на русскую половину, к допросу, в канцелярию начальника города.

И снова закипела встревоженная этим эпизодом базарная жизнь, и снова повалил народ в чайную лавку Исса-Богуза. Зашуршали приостановившиеся на время точильные колеса, застучали молотки в лавках медных и серебряных дел мастеров, и зашипел кипяток, полившись из самоварных кранов в медные чеканенные кунганчики.

Богуз громко крикнул:

– Эй, вы, батча11, подавай живее! Гляди, там в угле бай чаю спрашивает!

X. Купцы из «Кэрмине»

В расстоянии полуверсты от центрального базара, перебравшись через довольно плохой деревянный мост, перекинутый через овраг Босу, дорога раздваивается: одна идет несколько левее, к базару, другая же круто поворачивает направо и, лепясь по обрывистому берегу, бесчисленными зигзагами выводит в жилую часть города, занятую преимущественно домами местной аристократии и только крупными торговыми деятелями, имеющими здесь свои обширные караван-сараи.

Наружный вид этой части города, несмотря на отборность ее населения, мало чем отличается от остальных частей, заселенных более скромными обитателями: те же узкие улицы, те же приземистые сакли с плоскими крышами, та же грязь по колено в дождливое время, а в сухое – мелкая, серая пыль, полуаршинным слоем лежащая на дороге. Ни одного окна, ни одной двери не ведет прямо на улицу; все это смотрит вовнутрь, сосредоточивая замкнутую жизнь в своих «хане» (дворах), скрытых от глаз постороннего наблюдателя1.

Мертвая тишина стоит здесь; пусты улицы, лежащие в стороне базарных, проездных линий; только в известные промежутки времени важно проезжают по ним верхом на аргамаках сановные обитатели, сопровождаемые пешей прислугой. Да на крышах, между зеленью выглядывающих из-за них фруктовых деревьев и стройных, пирамидальных тополей, мелькнет иногда цветной рукав шелковой рубахи, сверкнут два живых глаза из-под накинутого на голову халата2, прозвенит колокольчиком голос ребенка или послышится веселый женский смех, внезапно оборвавшийся, будто бы затворница вовремя спохватилась, сама испугавшись своей смелости.

Немного дальше, почти на рубеже этой мертвой