На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

Богатый купец Шарип-бай выпил уже очень много чашек чая, так много, что уже отрыгнул раза три4 и беспрестанно вытирал пот на лбу и шее полой своего нижнего халата; верхний же, шелковый, прошитый местами золотом и блестками, был спущен с одного рукава, и полы его были раскинуты так ловко, что невольно кидались в глаза всякому. Не без расчета это было сделано, и не один уже проходящий мимо лавки со скрытой завистью полюбовался блестящей материей.

Важно поглядывал спесивый Шарип-бай, как бы раздумывая: кого бы удостоить своим разговором?

– Хорош кишмиш? Я думаю, один сор и навоз? – презрительно скривив рот, спросил он своего соседа, купца из кожевенного ряда, Мушана-Али, скромно отбиравшего у себя на коленях ягодки изюма5 посвежее и почище.

– Пить чай можно. Конечно, тому, кто не старается возвеличиться питьем чая с сахаром, когда нечем другим гордиться! – отпарировал тот и взглянул на него так, как будто говорил: «что, брат, не на беззубого напал!»

– Сколько с меня за чай? – обратился сконфуженный задира к мальчику-прислужнику, сделав вид, что не слышал ответа Мушана.

– А что же, право, – начал кто-то из самого дальнего угла лавки, – нынче сахар так дорог стал, так дорог, что не всякому, ох, далеко не всякому можно им пользоваться!

– Ужасная дороговизна! – повернулся от самовара хозяин Исса-Богуз. – Двенадцать русских рублей за пуд, а было только десять!

– Да теперь нет его совсем у нас на базаре. Последний, что привезли из Бухары, купцы русские у нас закупили!

– Словно сами не могут выписывать! Им выгоднее; и мы бы у них покупали, а то, шутка ли, мы берем из Бухары, из вторых рук; они у нас и своим-то по тройной цене продают в русском городе!

– Караваны у них не пришли, я знаю! – поднялся на ноги и шагнул к выходу Мушан-Али.

Ему там было уж очень жарко, и он выбрался наперед, где и сел снова на корточки, облокотившись спиной о резную колонку навеса.

– Теперь в русских лавках и нет сахара. Откуда его взять? Перлович купец, что на чимкентской дороге сидит… вот тот самый, что еще здесь с Саид-Азимом рядом караван-сарай с красным товаром держит…

– Знаю!

– Видал его не раз и я!

– Ну, так вот он и скупил весь сахар из наших лавок, а наши дураки его продали, себе даже ничего не оставили!

– Потому хорошую цену дал, ну, и продали. По пяти копеек на кадак (фунт) набавил – как не продать?!

– А верно ты, бай, сам тоже свой продал, что вступился? Так, что ли? – засмеялся Исса-Богуз.

– До моих торгов нет тебе дела! – огрызнулся Шарип.

– Так вот, – продолжал Мушан-Али, – караваны ихние придут еще, пожалуй, через месяц, а то и больше, сахар-то весь в его руках. Какую цену захочет, такую и запросит. Его воля!

– Хорошую цену возьмет! – почесал затылок сосед…

– Ярм-целковый (полтинник)6 за фунт… Мне говорили сегодня утром! – вмешался еврей, торговец крашеным шелком, все время прислушивавшийся из-под своего навеса напротив к разговору в чайной лавке.

– Слышите, что джюгуд (еврей, жид) говорит: ярм-целковый!

– Ой, ой, какие деньги загребет! – покачал головой седой мулла и понюхал табаку из своей тыквенной бутылочки.

– Будто наши не могли сами продавать свой сахар в русский город! – пожал плечами Исса-Богуз.

– А ты спроси вон у него, он возил на прошлой неделе, десять пудов возил, – хорошо ли продал?

Мушан-Али указал на таджика в розовом ситцевом халате, прятавшего в эту минуту себе за пазуху остатки недоеденной лепешки.

– И не спрашивай! – махнул тот рукой.

– Что, или плохи барыши были? – засмеялся Исса-Богуз.

Только вздохнул в ответ розовый халат и, шагая через ноги гостей, начал пробираться к выходу.

– А не пора ли и мне в свой караван-сарай? – поднялся тоже на ноги Шарип-бай и начал отыскивать свои туфли, «ичеги»7, между целыми рядами верхней обуви, стоявшей на ступенях лавочного возвышения.

– Слышал, «караван сарай»! – подтолкнул локтем Мушан-Али одного из соседей. – Только успел завести лавку побольше, чем у других, уже караван-сараем величает…

– Таджик – хвастун, сарт! – презрительно сплюнул в сторону сосед.

– «Сарт»! Да ты-то кто сам? – остановился в вызывающей позе Шарип-бай и пристально посмотрел через плечо на говорившего.

– Я… я кто? Я узбек, природный узбек, а не…

– Э, э, э! Зачем ссору заводить? Не надо ссоры заводить… Эй, бай, нехорошо! – вмешался хозяин лавки.

– Велик Аллах, и гроза, и солнце в руках его! – бормотал мулла один из стихов Корана.

Звуки бубна и погремушек медленно приближались с правой стороны, из-за угла мечети, выдвинувшейся к самому базару. Толпа быстро густела; в соседних лавках заметно было особенное движение: торговцы запахивали свои халаты и выбирались из-за сундуков с товарами на пороги лавок… Десятка два мальчишек скакали и бесновались по улице, ловко увертываясь между лошадиных ног, прыгая по камням, положенным, как переходы, через топкую черную грязь улицы.

– Святые идут! – пронесся крик из толпы.

– Дорогу, дорогу дайте!..

Посетители лавки Исса-Богуза тоже поспешили перебраться к порогу.

Серединой улицы шла группа «дивона»8 из шести человек.

Грязные, покрытые салом, присохшими объедками, на несколько шагов вокруг заражающие воздух халаты не доставали до колен и рваной бахромой трепались по голым, костлявым ногам монахов. Эти халаты пестрели самыми разнообразными цветами; казалось, они были сшиты из всевозможных образчиков материй, так они были сокрыты заплатами9. У каждого через плечо висела холщовая сума на веревке. Пояса у всех были обвешаны кисточками, звонками и разными путевыми предметами; главную роль тут играли ножи, сверкавшие, несмотря на грязь и нищету всего костюма, серебряными бляшками и белыми костяными головками черенков. На головах, небритых, как у всех мусульман центральной Азии, надеты были высокие, конусообразные шапки, клетчатые – черное с зеленым; края этих шапок оторочены были бахромой, совершенно сливающейся с грязными, сбитыми в колтун волосами.

Эти шапки дивона почти никогда не снимают. Что должно быть там, под этими тяжелыми, теплыми колпаками?

Полосы грязного пота струились по исхудалым, фанатичным лицам. Босые ноги тяжело, без разбору дороги ступали и месили уличную грязь, никогда не просыхающую под навесами базаров.

За спинами этих юродивых висели большие бубны, затянутые бычьим пузырем и обвешанные бубенчиками и побрякушками. Странный, чрезвычайно неприятный, раздражающий нервы, сухой металлический звук издавали эти инструменты при каждом движении дивона.

В руках у них были тяжелые, точеные палицы из темного ореха10, окованные железом, снабженные на концах острием в виде пики.

Шли эти монахи все пятеро в ряд, заняв почти всю ширину улицы. Один, шестой,