Великий Столыпин. «Не великие потрясения, а Великая Россия» - Сергей Степанов

Если бы он решился уйти из жизни, то причинил бы боль своим близким, своей семье, может быть, единственному, к чему был действительно привязан. Да и уйти просто так было не в характере анархиста и агента охранного отделения. Он должен был заявить о себе, поставив в конце впечатляющую точку. Логично возникала мысль обменять свою жизнь на жизнь врага. Богров, будучи типичным эгоцентристом, вряд ли считал равноценным обменом такой вариант: свою жизнь за жизнь начальника Киевского охранного отделения. Он не удостоил вниманием командира корпуса жандармов или киевского генерал-губернатора. Мы уже имели возможность убедиться, что он с самого начала примерялся к двум главным лицам: царю и главе правительства. Можно гадать, что же предопределило окончательный выбор: боязнь погрома или понимание, что Столыпин являлся наиболее опасным врагом революции? Видимо, для целей, которые преследовал Богров, было не столь важно, кого из них взять на мушку. Убийством Николая II или Столыпина он самоутверждался в собственных глазах и получал индульгенцию от революционеров. Удачно осуществленным террористическим актом Богров надеялся перечеркнуть позорные страницы своей биографии. При его честолюбии было чрезвычайно заманчивым одним-двумя выстрелами вписать свое имя в историю. По порочной шкале ценностей, принятой в революционной среде, чем значительнее была жертва, тем большим почетом окружалось имя убийцы. Когда Богров покупал браунинг, он наверняка не помышлял покончить с собой. Но получилось так, что браунинг стал косвенным орудием самоубийства. Перед тем как положить оружие в карман фрака, Богров оставил дома записку: «Я иначе не могу, и вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого. Но новая спокойная жизнь не для меня, и если бы я даже и сделал хорошую карьеру, я все равно кончил бы тем, чем теперь кончаю».

Чем объяснить полное изменение показаний на суде, рассказ об угрозах со стороны анархистов, донос на товарищей буквально на краю могилы? Как представляется, ответ на этот вопрос достаточно прост. Произведенное им покушение вполне можно рассматривать как усложненный способ самоубийства. Способ, привлекательный тем, что убийца попадал в центр внимания всей страны. Но инстинкт самосохранения нелегко подавить. Зачастую люди, нанеся себе смертельные раны, делают отчаянную попытку спастись. Примечательно, что Богров рисовал себя героем, сознательно идущим на эшафот, только на предварительном следствии. Когда шли допросы, Столыпин был еще жив и имелись шансы на его выздоровление. Судили Богрова уже после смерти премьер-министра, и приговор был практически предрешен. Трудно поверить, что обвиняемый наивно надеялся расположить судей в свою пользу рассказом об анархистах, подтолкнувших его на покушение. Он окончил юридический факультет, был помощником присяжного поверенного и прекрасно знал, как скоры на расправу военные суды. Скорее всего его расчет строился на том, что военно-окружной суд будет вынужден отложить разбирательство ввиду неполноты сведений, установленных следствием. Даже после вынесения приговора казнь могла быть отсрочена до ареста Лятковского, Виноградова и других, якобы причастных к покушению анархистов. Можно полагать, что поиски Степы растянулись бы надолго. Шансов приостановить машину правосудия было ничтожно мало, но утопающий, как говорится, хватается за соломинку. В какой-то момент Богрову показалось, что этот план сработает – исполнение приговора было задержано на один день, вопреки оговоренному законом 24-часовому сроку. Камеру смертника посетил жандармский офицер, записавший показания осужденного. Но дальше этого дело не пошло. Отметим, что, когда Богров убедился в тщетности своих надежд на отсрочку, он быстро переборол свою слабость и больше не искал путей для спасения.

Разумеется, нет никакой уверенности в том, что действия Богрова определены совершенно верно. Невозможно полностью воссоздать душевный мир человека, жившего восемь десятилетий тому назад. Абсолютно прав был американский исследователь Г. Аронсон, когда писал об убийце премьер-министра: «…совершенно очевидно, что и тут мы стоим перед загадкой, для решения которой у нас нет исчерпывающих данных»[468].

Мы уже говорили о плохой организации охраны на киевских торжествах. Нам предстоит ответить на два вопроса: что заставило опытных жандармов поверить секретному агенту и почему они пошли на многочисленные нарушения инструкций и циркуляров? Но прежде чем ответить на эти вопросы, необходимо уяснить, как был организован политический розыск в России и насколько жандармы были застрахованы от ошибок, подобных киевским событиям.

Отвечая на запрос депутатов III Государственной думы об Азефе, Столыпин подчеркнул: «…покуда существует революционный террор, должен существовать и полицейский розыск». Он решительно отверг нападки либеральных депутатов на секретную агентуру, саркастически пояснив, что правительство не настолько наивно, чтобы собственными руками уничтожить преграду для «победоносного шествия революции». Столыпин высоко ценил Азефа и иногда запрашивал его мнение в связи с той или иной полицейской акцией. Он даже собирался лично встретиться с важнейшим агентом Департамента полиции. В своем выступлении премьер-министр объявил несостоятельными упреки в провокации. Для него было несомненным, что агент, которого он защищал, исправно выполнял свои обязанности. Между тем Азеф, одной рукой выдавая эсеров, другой рукой готовил покушения на важнейших сановников, включая дядю царя, великого князя Сергея Александровича. Достаточно сказать, что жандармы не знали, кто являлся руководителем Боевой организации эсеров. Не знали, потому что главным организатором террористических актов был их секретный осведомитель, которому слепо верили почти все руководители сыска.

Двойная игра Азефа вовсе не была чем-то необычным, в этом мы могли убедиться на примере Петрова и Богрова. До тех пор, пока жандармы не получали убедительных доказательств обмана, им приходилось верить агентам на слово. Полковник Спиридович разъяснял сенатору Шульгину азы охранного дела: «Эта вера начальника в сотрудников свойственна делу розыска, она, правда, приводила иногда к катастрофам, но она же давала предупреждение самых важных государственных преступлений, до предупреждения цареубийства включительно»[469]. Одна из таких катастроф была на совести Трусевича. В свою бытность директором Департамента полиции он проявил столь же поразительную слепоту, как и обвиненный им позднее в халатности генерал Курлов. История завязалась в июне 1906 г. с заявления максималиста С.Я. Рысса, арестованного в Киеве. Максималист, которому грозила смертная казнь за убийство и экспроприацию, обещал послужить правительству, если его выпустят на волю. Начальник Киевского охранного отделения ротмистр А.М. Еремин и его помощник Кулябко добились от Рысса откровенных показаний. Трусевичу показалась выгодной сделка с экспроприатором, и ему был устроен побег. Директор Департамента полиции хвалился, что теперь максималисты у него «в кармане».