В гору - Анна Оттовна Саксе

— А когда будет свадьба? — весело спросил Озол.

— Да тут есть над чем подумать, — откровенно рассказывал Ян. — Эмма говорит, мы люди старого склада, надо бы в церкви венчаться, у пастора. Я отвечаю, мне стыдно, если перед всем приходом. Ну, тогда, говорит она, можно пастора позвать на дом. А потом слышим — здесь, в лесу, поймали этого пастора Гребера. И Эмма сказала — пусть будет по-новому с венчанием-то, раз они такие, эти пасторы. Гребер, говорят, сознался, что избил Салениека.

— Возьмешь меня в свидетели, когда будете расписываться? — спросил Озол, улыбаясь.

— Да разве свидетели тоже нужны? — забеспокоился Ян. — Я думал, что так — просто идут и расписываются.

— Как же так. Наедине запишетесь, а потом ты будешь говорить, что сказал «нет», а не «да».

— Так-то я не скажу, — запротестовал Ян. — Да она же мне нравится, эта Эмма. Она женщина серьезная.

— Совсем не такая, как ее брат, Густ?

— Конечно нет! Она говорит, что у Густа вытерпела — передать нельзя. Гнусный он человек, говорит она. Присосался к своему добру, как клещ.

— Ну вот видишь, Ян, кто бы мог подумать, что такую хорошую жену получишь? — улыбался Озол. — А о свидетелях не беспокойся — нынче в загсе можно записаться и без свидетелей.

— Ведь как оно было? Работал я у хозяев, думал — куда я жену дену? Дети тоже будут у других под ногами путаться. Сам ничего другого не знал, кроме вечной работы, и разве ребенку будет лучше? Батраком родится, батраком и помрет, — рассказывал Ян без всякой горечи, но у Озола перед глазами мелькали безрадостные картины батрацкой жизни. Ничего у батрака нет своего: ни уголка, ни хлеба. Ребенок, пока мал, кажется хозяину обузой, но шести-семи лет, как выходишь и воспитаешь его, становится собственностью хозяина. И ты уже не можешь его пожалеть, когда он осенним утром бегает за коровами по холодной росе, не можешь помочь, если скупая хозяйка дает ему с собой лишь черствый ломоть хлеба. Так это было веками, и странно, что люди мирились с таким порядком, привыкли считать справедливым такое распределение труда, а недовольных борцов за настоящую справедливость бросали в тюрьмы, и это тоже считали в порядке вещей.

— Еще вот о чем я хотел с тобой посоветоваться, — продолжал Ян, немного помолчав. — Эта барышня, ну та, счетовод, сказала Эмме, что не надо все продукты так подробно записывать. Часть надо посылать директору МТС. Тогда сможем и себе оставлять. Он, этот директор, будто всем заведующим коннопрокатными пунктами так говорит: «Сами можете есть и друзьям давать — это не беда». Но Эмма говорит: ты не соглашайся, а то еще в тюрьму угодишь. Делай так, как старый директор Гравитис велел.

— Правильно Эмма говорит! Своим добром можешь распоряжаться, как угодно, но государственное имущество ты должен беречь как зеницу ока!

— И я так думаю, — уверял Ян. — Как я могу отдавать кому-нибудь то, что не принадлежит мне?

К ним подошел уполномоченный десятидворки Акментынь и пожаловался Озолу, что некоторые хозяева не хотят выполнять посевной план. Говорят, раз земля принадлежит нам, то можем делать с нею, что угодно, даже молочаем и сурепицей засеять. А откуда возьмут зерно для поставок, это их дело — они могут купить и сдать.

Озолу было ясно, что здесь необходима широкая разъяснительная работа, и он задумался над тем, как ее лучше всего провести. Опять созвать собрания десятидворок, как весной, и самому присутствовать на них? Это займет много времени, если в каждой десятидворке волости окажутся такие упрямые противники плана, то можно опоздать с озимым севом. И получится, что он совершит ту же ошибку, на которую ему указывал Рендниек — все захочет сделать один. Поэтому правильнее созвать уполномоченных десятидворок, объяснить значение планирования и доверить им дальнейшую работу.

Подводчики остановили лошадей, чтобы дать им передохнуть. А многие подходили к Озолу поговорить.

— Так что же мне сказать им? — спросил Акментынь.

Чтобы все поняли, о чем идет речь, Озол рассказал, как неправильно кое-кто понимает планирование посевной площади.

— Они воображают себя американскими фермерами, которые сжигают или бросают в море пшеницу, чтобы не отдавать ее рабочим по дешевой цене. Наши крестьяне забывают, что земля — это не частная собственность, что она принадлежит государству и дана каждому в вечное и бесплатное пользование. Это не значит, что кто-нибудь смеет землю запускать и не засевать. Государство заботится, чтобы у всех был хлеб, поэтому посевы планируются так же, как и остальное производство.

— Но как же это получается? — заговорил один из крестьян, лукаво прищурив глаз. — Я даже не волен сеять чего и сколько хочу? Если вы говорите, что земля нам больше не принадлежит, то мы вроде бесплатных арендаторов, что ли? Бывало, если уплатишь хозяину арендную плату, то ему все равно, сколько и чего ты сеешь. Тогда незачем говорить о свободе?

— О свободе надо говорить и можно говорить, — медленно начал Озол. — Но свободу надо понимать и ценить. Неужели вы думаете — свобода заключается в том, что каждый делает то, что ему вздумается? Иные не желают работать, занимаются воровством. И если воров сажают в тюрьму, неужели вы скажете, что нарушены принципы свободы? Свобода — святое слово. Надо слить свои личные интересы с интересами государства, тогда государственные задания не будут казаться обузой, а добросовестное выполнение своего долга станет потребностью.

— А что мы видим в обыденной жизни? — заметил кто-то. — Каждый только о себе думает. Забывает и родину, и народ, было бы у самого наполнено брюхо да кошелек набит.

— Это не совсем так, — возразил Озол. — Конечно, не все люди одинаковы. Мы еще носим в себе пережитки старого времени. В течение тысячелетий человек видел только погоню за наживой. Ценность и положение человека определялись не его личными качествами, величием духа или способностями, а только состоянием. Сами видели, что того, у кого было больше добра, все почитали и побаивались, даже если он был последним негодяем. В Советском государстве это не так. Мы уважаем людей, которые отдают все свои силы и знания, чтобы всем, всему народу лучше жилось. Вы говорите, что таких людей нет. Есть, и даже очень много! Если бы было так, что все думают только