Холодная весна - Кэрол Тауненд

Лицо графа потемнело и он в полутьме зашарил вокруг себя в поисках пояса.

Петронилла затаила дыхание.

— Приблизься, красавица…

Длинные рыжие пряди, словно змеи, взметнулись вокруг головы Арлетты, раскачиваясь в такт ее движениям.

Граф Этьен встал на ноги, а его жена, обнаженная, словно младенец, обхватила его пятки.

К счастью для Петрониллы, она не бросилась к двери, так как та не успела бы убраться вовремя. Граф метался по опочивальне с резвостью тридцатилетнего. В один миг он связал руки жены за спиной и швырнул ее, плачущую, на постель.

— Я научу тебя, как не повиноваться мужу, — заорал он, и в его руках появилась плеть для верховой езды. — Ох и научу!

Согнув плеть, он попробовал ее на жесткость и пару раз взмахнул ей.

Петронилла буквально прилипла к двери, не в силах оторваться от такого редкостного зрелища. Арлетта, распростертая на покрывалах, была столь прекрасна, столь беспомощна. Кроме синяка на бедре, ее кожа пока была незапятнанна, как кожица спелого персика.

В воздухе свистнула плеть. На белых девичьих ягодицах вздулась багрово-красная полоса.

В горле у Петрониллы стало горько от желчи. Она не хотела смотреть на истязание, но и оторваться не могла. Приходилось смотреть, в противном случае ее детям грозит жалкое прозябание рядом с роскошью и богатством детей этой девки. Она проглотила комок в горле и утерлась рукавом.

Плеть свистнула еще раз, и еще…

Арлетта стиснула зубы и молчала, и это было очень хорошо. Если бы она кричала, как орут истязаемые еврейки, Петронилла не вынесла бы этого душераздирающего зрелища.

Когда граф отшвырнул плеть и пинком скинул исполосованное тело с кровати, Петронилла на мгновение отвернулась от щели.

Ей было противно, но она победила. Как бы ни лупцевал жену граф, как бы ни унижал, но он все же не влез на нее. Чего еще надо?

Травка помогала. Если у графини начнутся месячные, что будет доказательством того, что она не зачала от графа в первую ночь, Петронилла могла спокойно ехать в Ля Рок-Гажеак и знать, что со временем все земли графа будут принадлежать ей и ее мужу.

Наступил канун Рождества, а с ним много шума и веселья.

Лаяли и скулили псы, путаясь под ногами, в то время как слуги втаскивали в зал дубовые поленья, которые традиционно сжигали в Святки. Их щеки и носы были красны от мороза. Они натаскали на обуви грязи с улицы, завозив все тростниковые подстилки, но никто и слова не сказал.

Из падуба навертели венков и развесили их на гвоздях по стенам. Длинные плети темно-зеленого, блестящего матовым блеском плюща свивали в толстые гирлянды и развешивали их между больших гобеленов. С выступов стен свисали веточки омелы, которые специально прицепляли к подсвечникам и канделябрам, утыканным тоненькими белыми свечками, использующимися исключительно в главный христианский праздник года.

В галерее для певцов Бартелеми ле Харпур настраивал арфу, а его черноволосая жена Анна разучивала новую альбу — песню утренней зари, которую она должна была исполнить перед всеми после рождественского богослужения.

Горел камин, желтые языки вздымались на ярд и выше, и все же воздух был прохладен, и дыхание работающих тут и там людей поднималось паром к сводам. На огонь водрузили котел пряного вина для подогрева, начистили и подготовили черпаки и кубки; сладкие запахи меда, гвоздики и корицы смешивались с повседневными запахами псины, дыма от горящих дров и немытых человеческих тел.

Был сочельник. Арлетта стояла под лесенкой, показывая, как развесить плющ. На губах у нее была улыбка, в сердце — свинцовая тяжесть. Ее мысли были далеко; она вспоминала трагические перипетии своей жизни.

Сэр Гвионн появился рядом с певцами и заговорил с Анной ле Харпур. Бартелеми не обратил на соперника внимание, даже не глянул на рыцаря. Странно, странно… Рыцарь нагнулся к уху певицы, и даже с такого расстояния Арлетта могла видеть, что щеки Анны порозовели, глаза сделались блестящими, живыми. Такими они никогда не были, когда она говорила со своим законным мужем. Потом сэр Гвионн откланялся и вышел из галереи, но на прощанье фамильярно шлепнул ее по ляжке.

А рохля Бартелеми в это время сосредоточенно настраивал струны своей арфы.

Очень странно. Может быть, Леклерк и девица были любовниками? Знал ли об этом муж?

— Нет, нет, Вероника. — Арлетта строго выговаривала девушке на лестнице, а в мыслях все крутились Гвионн и мадам ле Харпур, и их, видимо, серьезный разговор, невольным свидетелем которого она только что стала. Она хотела знать, какой становится жизнь, если есть тот, кто будет заботиться о тебе, любить тебя, и нет того, кто ненавидит тебя.

— Да не так, Вероника. Привяжи плющ к шесту с багровой лентой. Ну-ка, слезай, я покажу тебе, как нужно было сделать.

Она одернула рукава халата — как хорошо, что они такие длинные и облегающие. Это скрывало следы побоев на руках. Прошлой ночью граф привязал ее к спинке кровати и истязал сильнее обычного. Она не могла ни обороняться, ни убежать от садиста. Ее бедра, груди и живот были покрыты синяками и ожогами. В последнее время граф взял моду бить ее просто ради удовольствия. Он овладел ею только однажды, в брачную ночь, за три месяца до этого, и с тех пор ему очень хотелось повторить свой подвиг. Особенно он озверел, когда у Арлетты начались очередные месячные, и он понял, что после того раза она не понесла. Однако у него ничего не получалось, и граф, чтобы как-то компенсировать бесплодные попытки поднять свою улетучивающуюся потенцию, изобретал все новые истязания.

Только недавно Арлетта осознала, что графская челядь и слуги вряд ли знали обо всем, что творилось в их комнате пыток. Как бы граф ни бушевал, осыпая ее ударами, он никогда не бил ее в лицо или по кистям рук. Он не оставил на ней ни одного следа, который могли бы заметить посторонние. И сама Арлетта пыталась поменьше кричать во время истязаний, регулярно устраиваемых ей мужем. На людях граф Этьен был ласковым заботливым супругом. Знала ли Вероника, как она страдала? Знали ли сэр Жилль, и ее собственный рыцарь, сэр Гвионн?

Арлетта научилась ненавидеть своего супруга.

Жаловаться ли ей на жизнь? А если да, то кому? Кто мог бы помочь? И что бы они сказали? Она представляла, как все будут недоумевать, как она осмеливается быть недовольной тем, ради кого семь долгих лет просидела в холодной башне. Семь лет, и вот результат. Она никогда и не рассчитывала на любовь, ей было достаточно власти. Но у нее так и не появилось власти, только ненависть, только груди и бедра, которые саднило, которые причиняли ей такую боль, что она передвигалась, словно старуха. Она даже не могла позволить себе встать на передвижную лесенку, чтобы самой прицепить веточки плюща к потолку — она, без труда влезавшая на любое дерево в лесу близ Хуэльгастеля.