Свет мира - Халлдор Лакснесс

Глава пятнадцатая

В одном городе в Румынии живет человек, его ремесло — глотать ножи, вилки и другие принадлежности столовых приборов. В Австралии недавно родился теленок с восемью ногами, из которых шесть было на брюхе, а две — на спине. У сиамского короля Рамы три тысячи жен и триста семьдесят детей — сто тридцать четыре сына и двести тридцать шесть дочерей. В Англии собаку научили говорить, в Германии лошадь умеет писать. В одном африканском государстве девушек три года, пока длится период обручения, держат в темном подземелье и не разрешают им разговаривать.

Оулавюр Каурасон даже и не подозревал, что в наши дни в мире происходят такие невероятные события, о которых можно было прочесть в развлекательном семейном журнале «Домашний очаг»; этот журнал в тюрьме, по-видимому, пользовался особой любовью. Первые дни скальд непрерывно размышлял о тех удивительных и непостижимых вещах, которые сообщал читателю этот журнал с целью укрепить исландскую семью. Подобно летописцам, имевшим обыкновение писать обо всех кометах, которые они видели, скальд записывал некоторые диковинные сообщения из семейного журнала с вопросами в скобках, чтобы при удобном случае поразмыслить над ними.

В семейном журнале «Домашний очаг» печатались также подробные сообщения про ограбления банков, кражи, отравление людей и убийства с многочисленными жертвами, все это, очевидно, считалось обязательной предпосылкой для счастливой семейной жизни. В первые дни скальд был далеко не равнодушен к тому, кто кого убил, он с наивным волнением читал необыкновенные рассказы и, случалось, целые ночи бодрствовал перед своей коптилкой, надеясь, что настоящего вора или убийцу наконец-то схватят, пока над этим измученным от бессонной ночи узником, которому уже казалось, будто у него самого руки обагрены кровью, не расцветал новый день. Но чем больше номеров журнала «Домашний очаг» прочитывал скальд, тем меньше занимали его те новости, которыми интересовались счастливые семьи. Вскоре он совершенно перестал обращать внимание на сообщения про убийства, даже одновременное убийство двоих или троих вызывало у скальда лишь сонный зевок; кончилось тем, что скальд даже слегка раздражался, если начинались разговоры про убийства, и невольно становился на сторону убийцы против убитого. Тогда скальд испугался, что, чего доброго, он и сам станет плохим человеком, и решил совершенно прекратить чтение развлекательных семейных журналов. Прошло лето, скальд вспоминал осенние цветы и думал, как хорошо, когда человек имеет возможность вдыхать аромат таволги, прикрепить к куртке незабудку и попробовать ягод шиповника.

— Мир, покой и благословенная тишина царят сегодня во всей Божьей природе. — Голос, произнесший эти слова, был низкий, теплый, правда, чуть надтреснутый и очень старый. — Но еще больший мир, покой и благословенная тишина царят в душах христиан, которые в минуту испытания не забывают о своем Спасителе.

После этого вступления дверь отворилась. На пороге появился старый человек, он был в черном пальто, несмотря на то, что светило солнце, в калошах, хотя было сухо, и в белоснежном стоячем воротничке, в руке он держал несколько тонких книжек.

— Брат мой, — сказал он, протянув Оулавюру Каурасону свою голубоватую шелковистую старческую руку, и посмотрел ему в лицо с доброй безликой любовью. В его старых глазах сиял свет, который не ведает тени. У него был большой мужественный орлиный нос, густые темные брови, похожая на древний пергамент кожа и белоснежные волосы. Оулавюру Каурасону он показался очень красивым. Скальд схватил руку гостя и невольно сказал:

— Я вижу, что вы друг небес.

— Это слишком большая похвала, брат мой, — ответил старик. — Я всего-навсего бедный соборный пастор. Но ты прав, небеса прекрасны. И Господь не оставляет людей своей милостью.

Старик спросил арестанта, откуда он родом, кто у него в приходе пастор, и попросил Оулавюра Каурасона по возвращении передать привет пастору. Он сказал, что на этот раз не может задерживаться, но в придачу к своему недолгому посещению он хочет оставить небольшое произведение одного знаменитого норвежца. Когда многое искушает душу человека, бывает весьма полезно иметь при себе небольшую книжку возвышенного содержания. Скальд от всего сердца поблагодарил пастора.

— Неисповедимыми путями ведет иногда Господь человека, дабы он обрел своего Спасителя, — сказал пастырь. — Природа во всем великолепии лета исполнена тепла, доброты и благословенного покоя, но все же здесь, за холодными стенами, милость Божья, может быть, еще больше. Это и есть чудо, брат мой.

— Во всяком случае, это очень странно, — сказал Оулавюр Каурасон. — И я часто думал, что между Богом и природой должен быть большой разлад.

— Если природа повинуется голосу Бога, то небеса — наше богатство, брат мой, — сказал пастор со своей мягкой отсутствующей улыбкой; этот добрый странник, несмотря на городскую суету и свои служебные обязанности, никогда не торопился настолько, чтобы ему было некогда мимоходом сказать брату теплое слово. Он пообещал вскоре прийти опять, чтобы они могли подольше побеседовать о милосердии Божьем.

Брошюра пастора «Приди к Иисусу» осталась в руке Оулавюра Каурасона, он раскрыл ее в двух-трех местах и отложил на полку, где лежал Новый Завет. Это было одно из тех христианских произведений, в которых без конца ссылаются на Мат., Лук., Деян. и Исх. и где вслед за этими сокращенными словами стоят непонятные цифры с запятыми и скобки, как будто это десятичные дроби или алгебраические примеры. Скальд не питал неприязни к подобным писаниям, но, поскольку он вырос на хуторе у Подножья под сенью сборника проповедей, было вполне естественно, что он не испытывал никакого интереса к тем книгам, в которых говорилось про Бога и Иисуса Христа.

Люди, жившие в этом доме, были, возможно, не самые счастливые, раз им приходилось жить вдали от таволги и шиповника, но нельзя сказать, чтобы они были несчастнее всего остального человечества, и уж, конечно, они были нисколько не хуже всех людей, живущих вне стен тюрьмы, за исключением разве что пьяниц. Пьяницы составляли особую категорию. Никто не был более чужд этому мирному дому, где царил образцовый порядок, чем те буйные сквернословы, которых привозили сюда по ночам и которые стремились установить здесь свои порядки. Когда хмель проходил, они начинали с презрением смотреть на всех окружающих, объясняя, что попали сюда исключительно из-за несправедливости властей и недоброжелательства полиции. Эти чудовища, которые не могли считаться людьми и еще меньше могли считаться животными, осмеливались утверждать, что пребывание в этом доме оскорбляет их человеческое достоинство и что они, поскольку они не являются арестантами, лучше всех остальных. Арестанты дружно считали пьяниц преступниками, которых следует расстреливать на месте без суда и следствия.

— Ну, этого бы я, пожалуй, не сказал, — заметил вновь прибывший.

Это было в первый день.

Светлым летним днем арестанты собрались после еды во дворе и беседовали, прежде чем разойтись по своим местам. Всю ночь пьяницы не давали им спать, и теперь все, кроме Оулавюра Каурасона, который пытался перевести разговор на другую тему, были угрюмы. Возле тюремной стены пробивалась трава, и там скальд заметил маленький цветок кульбабы. Он схватил за руку соседа и показал ему цветок.

— Смотри-ка, кульбаба, — сказал он. — Первая осенняя кульбаба, которую я увидел в этом году. Странно, что она цветет только в конце лета; может быть, это потому, что она растет слишком медленно, или потому, что летом другие цветы так красивы, что люди все равно не обратили бы на нее внимания?

Но человек, к которому скальд обратился, был убийца, гордость этого дома, ему было лет тридцать, он был рыжеволосый, бледнолицый и красивый, на нем был кожаный фартук, потому что он работал тюремным сапожником. Убийца ничего не ответил.

— Думаешь, его интересуют цветы? — сказал деревенский самогонщик. — К чему говорить о поэтических вещах с людьми, которые не замечают даже солнца, сверкающего на безоблачном небе?

Наступило молчание. Оулавюр Каурасон взглянул на тюремную стену и сказал:

— Какая высокая и прочная стена.

— Да, черт побери, — сказал мелкий воришка, который очень задавался, он произносил только эти три слова.

Тогда убийца сухо заметил:

— Если человек при желании не может перемахнуть через такую пустяковую стену, грош ему цена.

— Он ничего не уважает, — сказал самогонщик Оулавюру Каурасону. — Ему безразлично, о чем ты говоришь; о цветах — он не отвечает, о стене — стена пустяковая.

— Пришил какого-то вонючего мужика и теперь так важничает, что больше уже ничего замечать не хочет.

Убийца и бровью не повел, он ничего не ответил, но Оулавюру Каурасону стало неприятно, что этому человеку постоянно напоминают о совершенном им убийстве, и скальд уже был готов стать на его сторону.