Свет мира - Халлдор Лакснесс

— Вообще-то мне предстоят два долгих путешествия, — сказал пастор, слегка вздрогнув, и в его улыбке мелькнуло что-то озорное, словно он собирался сказать дерзость. — Мне предстоит путешествие в Царство Небесное. А перед тем я решил съездить в Копенгаген. По правде говоря, меня очень радует поездка в Копенгаген. Нет ли у тебя в Копенгагене друзей, которым я мог бы передать привет, брат мой?

— Если вы когда-нибудь в своих долгих путешествиях встретите всеми презираемого скальда, такого же бедолагу, как я, это и есть мой друг, и я прошу вас приветствовать его от моего имени, — сказал Оулавюр Каурасон Льоусвикинг.

— Благодарю тебя, я этого не забуду, — сказал пастор, может быть, несколько рассеянно. — А теперь прощай. От всего сердца желаю тебе на веки вечные доброго здоровья, и для души и для тела, а еще счастливого Рождества. Да не оставит вас всех Господь наш Иисус Христос своею милостью.

Это было в середине августа.

Оулавюру Каурасону было грустно, что пастор уезжает в Копенгаген, и он уже жаждал его возвращения.

Глава шестнадцатая

Прошло немного времени, и тюрьма утратила для скальда остроту новизны, притягательная сила тюрьмы исчезла, даже общество убийцы перестало казаться интересным и необычным. Вместо старого пастора в тюрьму иногда приходил длинный и скучный капеллан, и все знали, что он посещает тюрьму исключительно из чувства христианского долга, а вовсе не потому, что любит своих братьев той естественной любовью, которая сама собой разумеется, и уж, конечно, не потому, что ему больше нравится учиться у тех, кто живет в этих стенах, чем у тех, кто живет за ними, или ему, как и старому пастору, в этом доме приятнее, чем в других. Случалось, что в тюрьму приходил и тощий миссионер, который понимал только Бога, а людей не понимал, о людях он знал столь же мало, сколь много знал о Боге.

Однажды скальд проснулся ночью от сильной внутренней боли. Он был уверен, что сейчас умрет. И тут он вспомнил, что он не на свободе. Скальд сел в постели, его охватил ужас: да, именно от такой боли человек и умирает. Больше всего скальда пугало то, что у него уже не было никакой надежды перед смертью пожить еще хоть немножко. Может быть, в это мгновение он в первый раз по-настоящему оценил свободу. Безответственная, беззаботная жизнь арестанта, жизнь за счет других, как у богачей, — что она значила по сравнению с жизнью всеми презираемого скальда и бедняка, живущего на свободе! Без свободы нет жизни. Мыкаться в нужде, состоять на попечении прихода, быть нищим, презренным стихоплетом с запятнанной честью, пусть даже больным, — все это чепуха, если ты свободен. Свобода — это венец жизни, это сокровище из сокровищ, свобода глядеть на небеса, свобода лежать в траве у ручья, свобода смотреть издали на девушек, свобода петь, свобода просить милостыню. А он должен умереть. Скальд поднялся с постели, прикоснулся кончиками пальцев к холодному оконному стеклу и долго смотрел, как на небе сверкают звезды, он был похож на нищего мальчика, стоящего перед витриной игрушечного магазина.

С этой ночи скальда постоянно мучил ужас перед пустотой, окружающей его: он был одинок, он никого не знал во всем мире, он никого не любил, и никто не любил его; но больше всего его мучил страх, что истинной любви не существует, что истинная любовь — это лишь кружка воды в жару. Его дни проходили под сенью смерти. Он пытался утопить свой страх в единоборстве со стихами и с прозой, но видения страны, существующей рядом с действительностью, не желали являться ему, и легкие словосочетания улетали от него прочь.

Когда он наконец получил письмо от своей жены Яртрудур Йоунсдоухтир, его глаза наполнились слезами, и вовсе не потому, что ее письмо было так трогательно, она вообще не сама писала свои письма, и не потому, что с ее стороны было благородно сохранять верность такому мужу, как он, но потому, что правда — это деньги: из письма выкатились две серебряные кроны. Женщина, которая не могла позабыть, как жители Хрёйна обошлись с пастором Хатлгримуром Пьетурссоном, понимала, что человек, живя в столице, не должен страдать от отсутствия карманных денег. Но то, что самая бедная женщина в самом бедном приходе страны вдруг вытряхнула из рукава серебряные монеты, было такое чудо, что по сравнению с ним даже сам фальшивомонетчик показался глупым мелким жуликом.

Эта жена, которая была уверена, что грехи, совершенные ею, неизмеримы, и словом не обмолвилась о его поступке. Зато она писала о том, что Хельга, дочь стариков, живущих вблизи ледника, пошла осенью собирать хворост и не вернулась. Люди считают, что она была беременна, хотя точно ничего не известно и с мужчинами ее никто не видел. Вообще-то у них в доме с весны жил приемыш, но он совсем недавно прошел конфирмацию, и потому даже трудно себе представить, чтобы он имел дело с женщинами. Но как бы там ни было, а исчезновение девушки только доказывает, что над всеми нами висит страшный меч правосудия. В конце письма жена сообщала скальду, что староста наотрез отказывается снова взять Оулавюра Каурасона в школу, когда тот вернется домой, поэтому она хочет попросить у пастора, чтобы Оулавюр Каурасон получил в Бервикском приходе хотя бы должность собачьего лекаря.

Перед Рождеством, когда мир покрывает самая большая тень, скальду показалось, что он обретет исцеление, если начнет писать давно задуманное стихотворение о солнце наперекор советам мудрых людей из Адальфьорда. Но прошли недели, прежде чем ему удалось сложить строфу, которую он счел достойной этой темы, страх в его сердце все еще был сильнее, чем вера в солнце; по ночам скальд лежал без сна, весь в испарине, с громко стучащим сердцем, и дрожал от озноба. Часто ему казалось, что он умрет, так и не успев закончить песни о солнце. Это далекое небесное тело мало кому из скальдов доставило столько мучительных часов. Мысль скальда шла по опасному пути. В конце концов он начал размышлять, не является ли могучий огонь нашего небесного светила всего-навсего случайным пожаром, происшедшим вследствие взрыва, или каких-нибудь повреждений в материи, или просто от какого-нибудь изъяна в пустоте, в этой бездушной пустоте, в этом вечном ничто, которое на самом деле есть не что иное, как единственно разумное и исполненное ответственности состояние бытия. Скальд задавал себе вопрос, не может ли так быть, что солнечная система образовалась в результате таинственной роковой ошибки, что жизнь, эта искра, слетевшая с трагической наковальни, является не чем иным, как болезнью материи, и не погаснет ли она после вполне определенного и даже весьма короткого отрезка времени, а вместе с ней и лютики на лугах и прекрасные стихи скальдов? Рассуждая подобным образом, он дошел до такого состояния, что перестал понимать солнце. Рождество прошло мимо этого бедного скальда, он видел как в тумане старых грешных тетушек из Армии спасения, которые заглядывали во все двери и пели псалмы перед рождественскими свечами, а также длинного тощего капеллана, но не слышал никаких божественных звуков и не видел никакого света, а утром в первый день Рождества встал и сказал тюремщику изменившимся голосом:

— Скоро я умру.

Тюремщик испугался.

— Когда вернется наш старый пастор? — спросил скальд.

— Его не будет целый год. Он в Копенгагене у своей дочери.

— Слава Богу, — сказал скальд, став немного повеселее оттого, что этот удивительный человек пока еще находится там, где лучше, чем у Господа Бога.

Как-то утром, вскоре после Рождества, скальд не смог подняться с постели. Он жаловался, что у него невыносимо болит все тело, ему казалось, будто старые недуги, которыми он страдал в юности, снова вернулись к нему. Он ничего не ел, не разговаривал и лежал, отвернувшись к стене. Пришел врач, послушал легкие, измерил температуру. Он спросил скальда, нет ли у него в городе какого-нибудь друга, но скальд ответил, что у него нет друга. Врач сказал, что самое лучшее отправить этого человека в больницу. Скальда положили на носилки и повезли в больницу; к сожалению, он был слишком слаб, чтобы, пока его везли в больницу, в полную меру насладиться жизнью. В течение нескольких дней его обследовали с помощью колдовских методов и аппаратов, стоивших по сто тысяч крон каждый, делали ему отвратительные анализы, фотографировали и тело и душу, но наука не смогла обнаружить ни одной болезни, о которой стоило бы говорить, кроме той единственной болезни материи, той неисправности в небесах, того недоразумения в пустоте, которое называется жизнью. Скальд вежливо спросил, не считает ли наука, что он лежит в постели ради собственного удовольствия.

— Ну, а что же тогда с тобой? — спросил ученый.

— Я перестал понимать солнце, — ответил скальд.

Ученый дал ему множество разных лекарств и отправил обратно в тюрьму.

Долгая темная зима все продолжалась.