Судьба открытия - Николай Лукин

Из-за этих ревизоров два с лишним дня никто в лаборатории не занимался своим делом. Они разошлись между рабочими столами, засыпали каждого научного сотрудника сотнями вопросов — впопад и невпопад, — и все услышанное тотчас же записывали.

Спустя неделю их бригада в полном составе снова явилась к Зберовскому и принесла с собой акт, в котором выводы по ревизии были изложены на двенадцати страницах. Из акта следовало, что состояние работ в лаборатории профессора Зберовского плачевное: расходуя большие средства, лаборатория много лет уже не дает стране никаких полезных результатов. Нет ни единой темы, близкой к завершению, по крайней мере на ближайшие годы. Несмотря на кажущуюся заманчивость проблем, в действительности все, чем занята лаборатория, оторвано от жизни и не служит конкретным задачам сегодняшнего дня.

Прочитав, Григорий Иванович возмутился. Встал из-за стола:

— Послушайте, товарищи, ведь чушь же здесь написана!

Ревизоры понимающе переглянулись. Один из них — руководитель бригады — сказал:

— Относясь к вам с полным уважением, мы хотим помочь вам объективно посмотреть на то, что у вас происходит. В акте нет ничего голословного. Призываем вас вдуматься в каждый из пунктов.

— Дело не в пунктах, дело в перспективах! — сердито проговорил Зберовский. — Нельзя из каждого научного труда стремиться тотчас шубу шить. Вы в послезавтрашний день загляните! А мы уже уверенно превращаем углеводы многих форм в другие — чего никто в мире пока не достиг!..

— Как вам угодно. На шубу часто ссылаются. Если с актом не согласны, давайте особое мнение.

Когда бригада ушла, Зберовский принялся писать протест. Ревизия ему казалась чьей-то смехотворно легковесной выдумкой, выводы ее — абсурдными, а самих ревизоров даже жаль отчасти. Их старший говорит, будто окончил философский факультет, а вон с каким треском они сели в лужу. Но все-таки, по свойству его натуры, Григорию Ивановичу стало беспокойно. Всем ли сразу бросится в глаза, насколько акт несправедлив и неразумен? И для большей надежности он подкрепил свое возражение ссылкой на имена двух известных московских ученых, всегда высоко оценивающих труды его лаборатории. Кроме того, Зберовский решил попросить, чтобы возражение с ним вместе подписал и ректор университета.

С ректором вышла заминка, что Григория Ивановича очень раздосадовало.

Ректор продержал у себя акт ревизии трое суток, затем вернул его Григорию Ивановичу, прислав с секретарем. Под возражением вторая подпись не была поставлена. Вместо этого ректор сделал отдельную короткую приписку, где подтвердил только одну деталь: несколько лет тому назад лаборатория участвовала в важном народнохозяйственном деле — в организации гидролизного производства.

Григорий Иванович пошел объясняться в ректорат.

— Коллега, вы напрасно все это к сердцу близко принимаете, — сказал ему ректор. — Вся ревизия — такой опус несолидный. Профсоюзная общественность… Ну, дайте порезвиться им. Ваши труды сами говорят за себя! Что вам: на дуэль общественников, что ли, вызывать?

Подумав после разговора с ректором, Григорий Иванович махнул на неприятную историю рукой.

А через месяц наконец была получена телеграмма из Донбасса. Шаповалов сообщает: Москва уже распорядилась откомандировать его; он сдает свою должность и вскоре приедет к Зберовскому.

До сих пор Григорий Иванович не брался вплотную за работу над идеей Шаповалова, потому что не считал себя вправе начать опыты до приезда автора идеи. Предпринять реальные шаги без автора — было бы похоже на присвоение идеи. А в этом отношении, как и в других своих жизненных принципах, Григорий Иванович был крайне щепетилен.

В тот день, когда он получил телеграмму Шаповалова, Зоя Степановна получила письмо из Москвы, от Аннушки Благовещенской.

Письмо Аннушки содержало ужасные новости. Аннушка рассказывает о тревожной сенсации, прокатившейся по Москве. Четверо московских химиков-ученых, игравших в науке видную роль, консультантов наркомата и Госплана, вдруг разоблачены как шпионы и враги народа. Они были людьми, которых ценили, уважали в высшей степени, и — как гром среди ясного неба — всплыли на поверхность их грязные интриги, тайные связи с заграницей. Естественно, что все они уже арестованы.

Вечером Зоя Степановна дала прочесть письмо Григорию Ивановичу. Он тихо ахнул, прочитав. Всех четверых он знает лично.

Событие казалось чудовищным. Зберовские проговорили о нем до поздней ночи.

Григорий Иванович растерянно смотрел на Зою. Сперва он вспоминал каждого из четырех, и выходило, что быть такого не может. Он не допускает мысли, чтобы эти искренние, по-настоящему хорошие люди способны были вести двойную игру. Во время организации гидролизных заводов он встречался с ними часто. Уж что-что, а заподозрить их в предательстве и шпионаже просто разум отказывается.

— Чужая душа — потемки. Ты и Крестовникова пытался защищать, — заметила Зоя Степановна.

— Ну, с кем ты сравниваешь!..

И вместе с тем для Зберовского не подлежало никакому сомнению: все, что делается в нашей стране, делается правильно. Надо думать, государство знает об арестованных гораздо больше, чем известно ему. Если их арестовали… Господи, а он, по простоте своей считая их честными учеными, каждому из них еще руку пожимал!

На следующий день, после лекции, он даже специально позвонил по телефону Зое. Сказал, прикрыв телефонную трубку ладонью:

— У меня Аннушкина новость из головы не выходит. Диву даюсь. Не укладывается в мыслях. А все же не бывает следствий без причин…

Тут же он поморщился. Плохо получилось: его возражение против акта ревизии подкреплено ссылкой на авторитет двух крупных химиков, и оба сейчас… Да неужели же за деньги продались?

Еще день спустя, утром, как всегда в восемь часов, Григорий Иванович пришел в лабораторию. По пути здоровался с сотрудниками. Что-то необычное сегодня было в поведении ему так близко знакомых людей. Никто еще не приступил к работе. Стоят в лабораторных залах кучками, почти у всех в руках развернуты газеты. Едва Зберовский появился, замолчали, а, видимо, до его прихода возбужденно разговаривали. Кто отводит глаза, кто глядит на Зберовского со странным выражением не то любопытства. не то — будто у Григория Ивановича костюм не в порядке.

Он вошел в кабинет, снял пальто. На письменном столе свежие газеты, и на той, что сверху, две колонки текста обведены красным карандашом. Кому в голову взбрело подчеркивать?

Григорий Иванович посмотрел: газета областная, местная. Карандашом отмечен фельетон. Бегло окинул взглядом строчки. Вдруг увидел — здесь много раз упоминается его фамилия.