Реальность и мечта - Михаил Ульянов

Мы, актеры, все сказочники, мы — представляем. И это прекрасно! По-человечески добро и щедро. Ведь мы делимся со зрителем фейерверком выдумки, находчивости, веселья, остроумия, актерской храбрости. И зритель наверняка чувствует, что все эти дары от доброго, расположенного к нему сердца.

Но даже в своей колыбели, в собственном нашем театре, вахтанговский стиль не просто так вырос и окреп. Да, сначала расцвел бутон спектакля-родоначальника «Турандот», он дал семена, а затем медленно, порой преодолевая катастрофы, развивались корни и стебель нового растения.

Сразу после смерти Евгения Вахтангова в театре началась жестокая борьба. Творческим авторитетом в коллективе стал мощно работавший Алексей Дмитриевич Попов. Он поставил «Виринею» Сейфуллиной, леоновских «Барсуков», «Разлом» Лавренева. Но его реалистическая направленность, та самая, искомая многими социальная углубленность встретили яростное сопротивление коллектива. Актеры не принимали новации Попова, и ему пришлось уйти из театра. Верх взяли Щукин, Симонов, Глазунов, Алексеев, Орочко, Мансурова и другие — прямые ученики Вахтангова, те, кто проповедовали его эстетику. Она победила и в лучших своих спектаклях расцвела.

Если заглянуть в историю, то видно, что наш театр становился победителем и завоевывал зрителя тогда, когда форма соответствовала смыслу спектакля. И, скажем, знаменитый вахтанговский «Егор Булычов» был интереснее мхатовского. Во МХАТе была такая глубокомысленность, что, в конце концов, она навевала тоску и скуку. А у нас была труба пожарного, двухэтажный дом, танцы самого Егора Булычова, яркое мизансценирование. Эта зрелищность увлекала и радовала, но за ней сохранялась и социальная сторона.

Сейчас все пришли к истине: театр — прежде всего зрелище. А вахтанговцы это проповедовали всегда. Хотя в прошлом веке бывало, переживали они гонения, запреты, были обвинены в формализме, «чуждом советскому социалистическому искусству», все за ту же яркую зрелищность, солнечную, детскую бездумность, которой и радовали зрителя. В 30-е годы даже «Принцесса Турандот» была запрещена, и упоминать о ней разрешалось, лишь противопоставляя ее нездоровые формальные изыски здоровому соцреализму.

Да, вахтанговские спектакли — прежде всего яркость и увлеченность самой игрой. Может быть, не особая глубина, не особая задумчивость. Вероятно, и некоторая поверхностность. Но разве мало зрителю проблем в повседневности, чтобы еще со сцены, да в назидательной форме талдычить ему о них. Он ведь не глуп и по намеку поймет сказанное о важном.

Конечно, и на вахтанговском пути случались у театра неудачи. Когда зрелищность не опиралась на содержательность, на правду чувств, тогда не спасала и внешняя веселость и блеск. Вот два спектакля: «Много шума из ничего» и «Два веронца». Первый бездумный, прозрачный, смешной, озорной и веселый — вахтанговская цветущая ветвь. А когда играли «Двух веронцев», спектакль получился «одним из», не более того, ибо в нем не получилось веселости, иронии, увлечения, а было некое среднеарифметическое решение.

Были у нас и своеобразные вывихи: так, одно время мы проповедовали поэтичность, поэтичный театр. Но эта поэтичность возникла во время жесточайшей борьбы театра за право быть свободным в выборе своего лица. Это время совпадает с возникновением «Таганки» и «Современника». А мы тогда занимались экзерсисами, можно сказать, надземного, надчеловечного, над- житейского парения… И здорово поплатились за измену самим себе, начав заметно отставать от товарищей-конкурентов.

Удивительные коллизии происходили в истории нашей страны, так сказать, на культурной почве: и в театральном, и в более широком смысле. Например, как только не равняли у нас всех художников под одну гребенку! Как не запрещали то одно, то другое в литературе, в изобразительном, театральном искусстве: то формализм, то романтизм, то даже любовь объявляли буржуазной пошлостью! То клеймили «абстрактный гуманизм» — так на языке партийных чиновников назывались доброта, жалость, снисхождение к слабому и нежному, бережное отношение к близким, природе. Словом, как ни пропалывали ниву культуры, удаляя все непохожее на дозволенное свыше искусство, культура и театр как одно из явлений культуры прорастали все равно. Не исчезали и деятели культуры. Они не могут исчезнуть по простой причине, что без них, без дела, которому они служат, общественный организм окажется нежизнеспособным. Без живописи, литературы, без песни, сказки, анекдота общество погибает. Оно как бы теряет память. Наступает амнезия у целой нации, страны. Чтобы подобного не произошло, культуру и искусства надо под держивать и лелеять. Пусть даже они — среда, в которой непременно заводится что-то непредусмотренное инструкцией.

Культура… Говоря о культуре, стоит заметить, что это не просто начитанность, знание текстов, фактов, картин, музыкальных произведений и так далее. Я знаю немало начитанных, но при этом весьма недостойных людей. И напротив, сколько встречал я, особенно когда снимался в фильме «Председатель», в деревне темных старух — благороднейших, человечнейших, интеллигентнейших. Были в этих старухах и такт, и добро, хотя жизнь у них сложилась тяжелая до сумасшествия. Особенно после войны, когда на селе все было разрушено, разграблено, сожжено.

Говоря «культура», я имею в виду культуру не начитанности, не наслышанности музыкой, не навиданности изобразительным искусством — это все лишь части культуры, ее надстройки, а собственно культуру, базу ее — умение жить, не мешая другим, умение приносить пользу, не требуя взамен лавровых венков, способность делать своими чужие радости и беды. Это умение прожить свой век разумно, не наказав никого, не испортив никому жизнь, — вот что такое, мне кажется, культура, ее личностная основа. И, наверное, это еще следование традициям, законам, вере.

А когда ничему не подчиняются, ничему не верят, никого не любят, то и прочитанная кипа книг, и сотни увиденных спектаклей и прослушанных концертов не дадут человеку не то что культуры — простой цивилизованности. Настоящая культура воспитывает не манеру поведения, а манеру жизни, манеру воспринимать мир как целое, в котором твое «я» лишь часть. Но эта малая часть — единица значимая и ответственная, не безразличная ни для тебя самого, ни для общества в целом. Только такое ощущение себя в мире образует личность с чувством собственного достоинства, без которого распадаются все человеческие связи, а само общество превращается в толпу — в безответственный, готовый на все сброд. Очень надеюсь, что наш театр своим искусством хоть чуточку противостоит этому распаду. Эту надежду подкрепляет уже тот факт, что некогда созданный Вахтанговым театр не стал ярким мотыльком-однодневкой, но пронес высокие заповеди учителя через восемь с половиной десятилетий.