Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг - Бенгт Янгфельдт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бойкот выставки писателями настолько бросался в глаза, что Маяковский не мог не затронуть это в своей приветственной речи: “Я очень рад, что здесь нет всех этих первачей и проплеванных эстетов, которым все равно, куда идти и кого приветствовать, лишь бы был юбилей. Нет писателей! И это хорошо!” А разочарование, вызванное тем, что никто из вырокопоставленных партийных функционеров не отозвался на его приглашение, Маяковский превратил в вызов: “Ну что ж, “бороды” не пришли — обойдемся без них”.
В сегодняшнем окаменевшем говне
Может быть, хорошо, что “бороды” не явились, иначе им пришлось бы слушать, как в тот же вечер Маяковский впервые публично читал свою последнюю вещь, делая это, по словам Лили, “через силу”. Поэма “Во весь голос” задумывалась как вступление к более длинной поэме о пятилетке и была написана специально к выставке; закончив работу за неделю до открытия, Маяковский прочитал ее Лили и Осипу, которым она очень понравилась. “Последняя из написанных вещей — о выставке, так как это целиком определяет то, что я делаю и для чего я работаю, — объяснял Маяковский. — Очень часто в последнее время вот те, кто раздражен моей литературно-публицистической работой, говорят, что я стихи просто писать разучился и что потомки меня за это взгреют”.
Как уже говорилось, не только противники подозревали, что Маяковский “разучился писать стихи”, — так полагали и многие его друзья. В последние годы его творчество посвящалось исключительно социально-политической воспитательной работе, и желающему найти доказательства того, что Маяковский растратил свой поэтический дар, не надо было долго искать. Примером могло служить стихотворение “Я счастлив!”, в котором описывается радость бросившего курить. Вполне возможно, Маяковский действительно бросил курить (по крайней мере на короткий период) и был этому рад — но как он мог дать стихотворению название, которое вопиюще противоречило его подлинному душевному состоянию? Беловик был закончен 16 октября 1929 года, менее чем через неделю после того, как он узнал о предстоящем замужестве Татьяны и понял, что никуда не поедет. Если стихотворение о чем-то и свидетельствует, то не о счастье, а о шизофрении.
Поэма “Во весь голос” означала “возвращение” Маяковского в качестве настоящего, полноценного поэта. Теперь, однако, это была не любовная лирика, а подведение итогов его работы и размышления по поводу того, как к его творчеству отнесутся потомки. В поэме “Во весь голос” Маяковский в традициях Горация и Пушкина воздвигает себе памятник; поэма была продолжением других его стихов на эту же тему, но на сей раз памятник сделан из иного материала.
Когда потомки начнут рыться “в сегодняшнем окаменевшем говне”, кто-нибудь спросит о Маяковском, который рассказывал “о времени / и о себе”, “революцией / мобилизованный и призванный”. У него тоже “агитпроп / в зубах навяз”, и он бы хотел “строчить / романсы на вас”, что было бы “доходней” и “прелестней”:
Ноя
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.
с… >
Заглуша
поэзии потоки,
я шагну
через лирические томики,
как живой
с живыми говоря.
Я к вам приду
в коммунистическое далеко
не так,
как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
через хребты веков
и через головы
поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
но он дойдет не так,—
не как стрела
в амурно-лировой охоте, не как доходит
к нумизмату стершийся пятак и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
трудом
громаду лет прорвет
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошел водопровод,
сработанный
еще рабами Рима.
Он “ухо / словом / не привык ласкать”, он “парадом” разворачивает своих “страниц войска”, и “стихи стоят / свинцово-тяжело, / готовые и к смерти / и к бессмертной славе” — “готовая / рвануться в гике, / застыла / кавалерия остро, / поднявши рифм / отточенные пики”:
И все
поверх зубов вооруженные войска, что двадцать лет в победах
пролетали,
до самого
последнего листка я отдаю тебе,
планеты пролетарий.
Стих умирает, как солдат, “как рядовой, / как безымянные / на штурмах мерли наши!”. И памятник, который хочет воздвигнуть Маяковский, — не каменный и не бронзовый памятник во славу его самого или его поэзии, а сам социализм, который он строил вместе с рабочим классом:
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
ведь мы свои же люди,—
пускай нам
общим памятником будет построенный
в боях
социализм.
Поэма завершается надеждой, что в будущем его произведения будет оценивать ЦКК — Центральная контрольная комиссия:
Явившись
в Це Ка Ка
идущих
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет, все сто томов
моих
партийных книжек.
Более решительную клятву в лояльности трудно себе представить, особенно учитывая, что Маяковский не был членом пар-
тии. На это обстоятельство охотно указывали его враги, пытаясь изображать его “попутчиком”, а этот термин имел опасный подтекст. Свое решение не вступать в партию Маяковский защищал разными аргументами, в частности тем, что коммунисты “в искусстве и просвещении пока соглашатели”, что его “послали б ловить рыбу в Астрахань” и что “дисциплина заставила б [его] что-нибудь “делопроизводить”, а это было бы “все равно, что броненосец на велосипед переделывать”. Так Маяковский писал в своей автобиографии; в таком же духе он ответил на этот вопрос, выступая в Доме комсомола Красной Пресни в связи с выставкой: “беспартийный” он “не напрасно”, поскольку “приобретенные навыки в дореволюционные годы <… > крепко сидят” и их “нельзя связать с организационной работой”. Но, несмотря на боязнь, что партия прикажет ему “поезжай сюда или туда”, он утверждал: “Я от партии не отделяю себя, считаю обязанным выполнять все постановления этой партии, хотя не ношу партийного билета”.
Судя по дневнику Лили, в это время Маяковский думал вступить в партию. То, что он предпочел остаться в стороне, наверное, частично объяснялось его буржуазными “навыками”, но главным образом тем, что он всем своим существом противился любым формам субординации и принуждения. Если бы он действительно хотел вступить в партию, он мог бы это сделать как приверженец того чистого, идеалистического коммунизма, в который верил. Но подобный идеализм партию не интересовал; он приветствовался бы десять лет назад, но не сейчас. Теперь партии нужны были именно те карьеристы, которых Маяковский презирал и бичевал в своих пьесах и стихотворениях.
